— Саша, присмотрите за этим человеком, — сказала Кирова. — И… я вас очень прошу: не убивайте его. Поверьте: мы привлечём его к ответственности. Обещаю! Он ответит за все свои преступления. Просто поверьте мне — так же, как я верю вам.

Роман Георгиевич Валицкий сидел на кучке песка. Прижимал к забору спутанные за спиной руки и затылок. Я не светил на его лицо (погасил фонарь, чтобы не привлекать к нам внимание). Но даже в темноте видел: мужчина не открывал глаз, будто задремал. Валицкий не шевелился, не стонал. Молчал. Он не пытался со мной заговорить — я не лез к нему с расспросами (допрос маньяка в мои планы не входил изначально). Нам было о чём подумать. Я плохо представлял, о чём сейчас размышлял заведующий кафедрой горного дела Зареченского горного института. Да и не задумывался над этим вопросом. Меня беспокоило собственное будущее, которое в свете сегодняшних событий перестало казаться светлым и радостным.

Дождь не прекращался, но и не усиливался. Капли монотонно постукивали по будёновке, по болоньевой ткани плаща. Я изредка сплёвывал на землю, морщился от неприятного привкуса во рту (он напомнил мне о времени, проведённом под землёй, в шахте). Меня не покидало ощущение, что я сейчас совершал глупость. Ведь сам определил, что залогом успеха сегодняшней охоты на маньяка была быстрота действий. Вышел из укрытия, расстрелял преступника, скрылся в ночи — вот, каков был изначальный план. В Зареченске семидесятого года (с полумиллионным населением) меня в лицо знала ничтожная горстка женщин. Но преступники неизменно выбирали своими целями одну из них — это уже попахивало вселенским заговором.

Я не выпускал из рук обрез (дуло смотрело в землю), не прятал в карман брюк фонарь (сжимал его в руке, точно рукоять пистолета). Прислушивался к стуку капель (изредка к этим звукам добавлялись шаги за забором, но которые не реагировал ни я, ни Валицкий). Размышлял о том, во что для меня выльется сегодняшнее приключение (помимо почти гарантированной простуды). И понимал, что заигрался в ловлю маньяков. Горный инженер — не сыщик (как бы ему не казалось иначе) и уж тем более не представитель силовых структур, заточенных на обезвреживание бандитов. Выслеживать преступников — явно не моё призвание. Ведь я и раньше считал себя больше болтуном, нежели человеком действия.

Всегда видел своим главным достоинством умение распределять среди подчинённых обязанности и пламенными речами вдохновлять на подвиги (других людей — не себя). С чего я вдруг решил, что изменился? Зачем уже который раз совел в мышеловку собственную голову? И ладно бы, делал это с толком. Относительно успешно я разобрался только с деятельностью Зареченского каннибала (новичкам везёт). Но уже встреча с Гастролёром пошла вовсе не по намеченному пути (тыльной стороной ладони я потёр шею — с фонарика соскользнули капли, скользнули за ворот свитера). А уж мои подвиги в Пушкинском парке так и вовсе достойны премии Дарвина. Зачем я туда попёрся с одним лишь кастетом? Против человека с молотком!

«Пора признать, себя рукожопым идиотом», — мысленно сказал я: постеснялся произнести такие слова вслух при Валицком. Подумал, что геройствовать — не моё призвание. И я сам себе это уже доказал — в этой, новой жизни. Советский супергерой из меня не получился. Скорее уж, я стал образцом глупости, неуклюжести и невезучести. Пошёл не своим путём: захотел вкусить славы, ловить на себе восхищённые взгляды женщин (будто в прошлой жизни мне не хватало поклонниц). А в могилу или за решётку пока не угодил лишь по счастливой случайности и благодаря умению развешивать по чужим ушам лапшу. Вот только как буду оправдываться в этот раз, пока не представлял. Что я скажу теперь, если окажусь в отделении милиции?

Сразу же отбросил идею объявить себя кассандрой («Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев — во все века сжигали люди на кострах», — вспомнились слова из песни Владимира Высоцкого). Но к иной интерпретации своей осведомлённости не подготовился (нынешняя легенда пока годилась разве что для объяснений с Дарьей Степановной Кировой: пока не созрела). То и дело пробегавшие по коже холодные капли не способствовали работе фантазии. Я взмахнул обрезом — стряхнул с него воду. Представил, о чём буду рассказывать милиционерам, если придётся. Слова, что приходили на ум, вызывали у меня улыбку и желание покрутить пальцем у виска. Не сомневался, что в милиции меня выслушают. Но пока не находил версий, в которые там поверят.

Зато представил много внешне правдивых объяснений случившемуся, которые меня не устраивали и не сулили ничего хорошего (мне). К примеру, неплохо объясняло ситуацию предположение о том, что студент мстил за мнимые прегрешения преподавателю. Или же что я безнадёжно влюблён в Альбину Нежину (о чём сам заявлял милиционерам) — приревновал её к Валицкому и решил расправиться с конкурентом (Королева в такое точно поверит). Можно придумать правдивую (но не оправдывающую мои действия) версию, связанную с Дарьей Степановной Кировой (пациент преследует доктора и прочая ерунда). Да даже банальная попытка ограбления (со мной в роли грабителя) выглядела правдивей, чем история о моём сне.

«А ведь предсказанные во сне место и время преступления совпали — человек с молотком около пустыря сегодня появился», — отметил я. Вспомнил женщину, которую видел восьмого марта в парке Ленинские аллеи. Отметил схожесть между нею и Дарьей Степановной. Не близнецы, конечно. Но обе невысокие, темноволосые, с фигурами подростков. В выборе жертв маньяка (если Валицкий действительно «маньяк с молотком») прослеживались определённые предпочтения. «Она всё равно узнает. Не простит», — вспомнил я слова Романа Георгиевича. «Она» — это кто? Мать Альбины, в которую со слов Королевы был влюблён Валицкий? Та самая Тамара Нежина, которая сегодня умчалась из дома вслед за сбежавшим из тюрьмы любовником?