— Да ведь оно, Иван Михайлович, все едино: не тот, дак другой на шею нам сядет. Никогда у мужика на ней свободного местечка не оставалось спокон веку.

— Зря, выходит, воевал я? — сверкнул на Кузьму жутко глазами солдат. — Рази ж за то я воевал, чтобы опять эксплататоры на шею мне сели и меня погоняли?

Бабы и ребятишки испуганно смолкли, а Кузьма пожалел солдата ласково:

— Верно, мученик ты наш, верно! Большую ты, сердешный, тягость вынес, ох, большую! Сколь годов на фронте вшей в окопах кормил, не единожды, может, смертушке глядел в глаза… А завоевал что? Граммофон? Хе-хе! Не больно много, Иван Михайлович! Вот о чем и речь-то…

— Я не граммофон, я власть Советскую завоевал! — поднялся грозно с лавки солдат. — А граммофон этот в подарок дали мне, от воинской части, когда из лазарета я уходил. За геройство. Сам комиссар принес. «Вези, — говорит, — Синицын, в деревню. Пусть послушают люди…»

— Поживи тут, увидишь, какая она есть, Советская власть! — тихонько вздохнул Кузьма.

— Я за нее, за Советскую власть, кровь проливал, — стукнул в грудь себя солдат, — а ты за печкой тут сидел всю войну, как таракан, да еще надо мной насмешки строишь!

Кузьма покачал головой, цокая сожалеюще языком.

— Понимаю я, Иван Михайлович, сердце-то попорчено у тебя на войне. Потому и не обижаюсь. Сам на германской был, знаю, почем фунт лиха. И на гражданскую бы взяли, кабы не грыжа…

— С чего она у тебя, грыжа-то, у мироеда?

Кротко и тихо, сквозь слезы, Кузьма укорил солдата:

— Вот это уж напрасно ты, Иван Михайлович, говоришь. Ой, напрасно! Спроси лучше бабу свою, какой я мироед. Похоронила бы она ребятишек-то обоих, кабы не Кузьма Матвеич. Да и сама в гроб уж в то время глядела. Некому бы тебя ноне и встречать было, кабы не отвел я от семьи твоей смерть голодную. Да ты жену-то спроси, Иван Михайлович, при мне ее спроси, жену-то…

— Дай тебе бог здоровья, дядя Кузьма! — взвыла вдруг Авдотья и упала перед ним на колени, охватив руками перепуганных ребятишек.

Солдат попятился, как от удара, и сел на лавку. Замигав часто глазами, приказал тихо и хрипло жене:

— Встань, Авдотья.

Не глядя на Кузьму, глухо сказал в пол:

— Не забуду я про это, Кузьма Матвеич. Спасибо. В долгу не останусь перед тобой…

Кузьма вытер глаза, отмахнулся.

— Не беспокойся, Иван Михайлович. Сочтемся ужо, не к спеху…

И словно разговору между ними никакого не было, попросил мирно:

— Показал бы хоть машину-то. Страсть мне любопытно…

Неверными шагами солдат пошел в передний угол избы, поднял с полу блестящий коричневый ящик и поставил его на стол. Потом… вынул из мешка широкие и тонкие, все равно что блины, черные круги. Не дыша следили все, как он дрожащими руками прилаживал к ящику трубу, укладывал, будто на сковородку, черный блин на зеленый круг и после долго крутил с боку ящика ручку. Сковородка завертелась вместе с блином, а когда солдат пригнул к нему светлую железную загогулинку с иголкой на конце, труба вдруг настоящим человеческим голосом запела на всю избу:

Да как засмеется:

Только стекла в рамах дрожат. Потом запела опять:

И тихонечко так, про себя будто:

На отупевших от забот и горя, истомленных лицах людей засветлели улыбки. Онемевшие ребятишки со страхом заглядывали в трубу, не сидит ли там кто. А солдат перевернул черный блин, и не успели опомниться люди от страшного хохота трубы, как в ней нараспев заговорили вперемежку два развеселых мужика:

— Ну, ловкачи! — толкнул Кузьма в бок Егоршу Кузина. Но тот окоченел, не отводя глаз от трубы и не вытирая слюны, вожжой тянувшейся изо рта по бороде.

А развеселые мужики в трубе, как горох, сыпали:

И топали где-то в ящике под музыку ногами.

— Машины эти только у буржуев раньше были, для утехи, — строго объяснял солдат, — а теперь нам достались. Погодите, бабы, доживем, ужо, — в каждом доме граммофон свой будет…

А сам все пек и пек черные блины, и труба на всю избу пела песни то печальные, так что в слезу кидает, то веселые, хоть плясать иди. Соломонидка Зорина, отчаянная головушка, не утерпела. Как завели плясовую, сарафан свой старый с боков руками прихватила — и поплыла по избе уткой.