Он опускает глаза:

— Я не поеду. Не могу.

— Не можешь?

Я недоуменно смотрю на него: ничего не пойму. Мы здесь, на мотоцикле, пропуска у нас в порядке, так в чем же дело?

— Анна, это же просто безумие. Там наверху же все горит, ты огня не видишь? Мы же просто пойдем на верную смерть.

— Мы попытаемся, Тоумас. Она дома. Она моя дочь. Мне нужно ее спасти.

— А мне она не дочь.

Он стоит передо мной, и вдруг я вижу его в истинном свете. Он не злодей, не насильник, а просто испуганный слабый мужчина, который любит самого себя больше всего на свете. Больше, чем меня. Я не могу упрекать его — согбенного, склонившегося и все же уверенного в своей непростительной вине. И не могу ненавидеть его за то, что он не собирается идти за мной на верную смерть, спускаться в самый ад. После всех красивых слов, после обещаний и признаний — цена его любви оказывается всего лишь вот такой. И он не может ничего с этим поделать.

Я опускаю глаза, он вытягивает руку и просительно смотрит на меня:

— Анна, пойдем, нам надо повернуть назад.

— Нет, — говорю я, садясь на мотоцикл. — Я назад не поверну.

И уезжаю.

Triumph Bonneville

Никогда не водила мотоцикл, но видела, как это делает Тоумас. Мотоцикл так быстро срывается с места, что в какой-то момент мне кажется, он встанет на заднее колесо и сбросит меня с седла, но мне удается справиться с управлением, и я мчу дальше, сквозь заграждения и сугробы пепла.

Тоумас бежит за мной, что-то крича — мой речистый, красиво сложенный возлюбленный со смеющимися глазами, — а потом пропадает в пыли, и у меня для него ничего не остается, кроме разочарования и этих проклятых слез, наполняющих мои защитные очки и респиратор, — словно сейчас еще важно, что мое сердце разбито, что любовь, которая захватила мою жизнь, изменила меня и открыла в моей душе все эти новые помещения, оказалась просто пшиком, рассыпалась в прах и развеялась по ветру при первом же испытании. Сейчас у меня другие заботы.

Я напрягаю мотор, гоню вперед и плачу; еду по этой знакомой дороге, по которой раньше ездила тысячу раз, мимо тихих жилых улиц, многоквартирных домов и магазинов, церквей, школ и парковок, только сейчас все это превратилось в полые, пустые, брошенные, бесполезные декорации: жизнь из мира ушла. Ничего не осталось: только неистовство земли и моя маленькая невменяемая поездка в эпицентр шторма, в смерть, в зловещие отблески огня на западе.

Чем дальше вверх по склону, тем труднее становится ехать, сугробы пепла становятся гуще, шлак грубее, он пристает к шинам, забивается под крылья, мотор все больше надрывается.

— Ну пожалуйста, пожалуйста, двигайся дальше, — канючу я, стиснув зубы, — хоть еще немножко, хотя бы до следующего перекрестка.

Но все напрасно. Звук мотора напоминает мне астматические вздохи Салки, а потом он глохнет, его шум затихает.

— Вот зараза! — я отбрасываю мотоцикл и начинаю пробираться вверх по улице против пеплопада.

У меня в груди копится отчаяние, я так ужасно долго преодолеваю это расстояние через эти черные сугробы, как же мне удастся вовремя успеть к себе домой? Спецодежда мешает идти, я ковыляю вперед, как отчаявшийся императорский пингвин в антарктическом метельном аду, пытаюсь сосредоточиться на том, как переставляю сперва одну ногу, потом другую, пробираюсь вперед сквозь хлещущий в лицо пепел. Его частицы стали грубее, они все тяжелее ударяются о шлем, это ослабляет меня, отнимает силы.

Удар пятисантиметровым лапилли не опасен для жизни, бубнит голос у меня в голове, но продолжительные удары могут повредить. Удар пятисантиметрового обломка скалы, летящего со скоростью сто километров в час, может оказаться смертельным. Один смертельный случай от удара куском тефры известен во время извержения Геклы в 1510 году…

У меня в голове жужжит монотонная лекция, дым вокруг становится все чернее, грохот извержения все громче. Я оглохла, ошалела, напрягаю все силы, чтобы не потерять направление, мне кажется — шум окружает меня со всех сторон: сверху, сбоку, сзади. Он похож на шум мотора.

— Анна!

Я оборачиваюсь — медленно-медленно, как растение к свету, — и не верю своим глазам: Тоумас пришел! В первый миг думаю, это галлюцинация, рассудок покинул меня, — но это он, настоящий, на огромном полицейском мотоцикле. Он снимает шлем и по-мальчишески ухмыляется: очень доволен, что преподнес мне такой сюрприз.

Мне хочется подбежать к нему, прижать к себе, поцеловать тысячу раз и поблагодарить, сказать ему: пусть, мол, мир рушится, если он будет рядом, если я буду не одна, а с ним, тогда мне все по плечу. Но ничего не говорю, не двигаясь с места, словно приросла, и смотрю на него.

Тоумас слезает с мотоцикла, заслоняет глаза рукой от пепла, пытается заглянуть мне в лицо, становится неуверенным.

— Прости, — произносит он. — Прости меня, что струсил. Я предал тебя. Мне показалось, что тут все безнадежно. А потом посмотрел тебе вслед и понял, что не могу отпустить тебя одну, что мне нужно тебе помочь. Никогда бы себе не простил, уйди ты одна, зная, что я тебя предал. По-моему, сотрудница полиции это поняла. Она в конце концов дала мне свой мотоцикл, сказала, что это нарушение всех правил, но отпускать тебя одну — это безответственно. И… я приехал. Я пойду с тобой.