Разрезав корсет дальше по прямой. Англичанин снял его с моего бюста, потом с живота и, наконец, с бедер.

Корсет полностью распахнулся, явив миру мое обнаженное тело, словно гигантскую горошину из стручка. Я посмотрела, нет ли крови. Ее не было.

Расслабившись, мы оба засмеялись. Мало кому доводилось слышать мой смех. Он сочный, глубокий и идет откуда-то изнутри. Смех Англичанина напоминал лошадиное ржание. Было так забавно, что я расхохоталась еще громче.

Я осознала, что совершенно голая, только когда Англичанин впился глазами в мое тело. Даже почувствовала, как его взгляд обжигает кожу.

— Господи! А ведь вы прекрасны, — сказал он.

И говорил совершенно искренне. Я и вправду была прекрасна. Я чувствовала это впервые в жизни. И наслаждалась этим — его похвалой и своей красотой.

Я лежала на спине и смотрела, как он разглядывает меня, как снимает носки и разорванную рубашку. Я успела полюбить движения его рук, то, как он зажигает и закуривает сигарету, как завязывает шнурки на ботинках. Так элегантно, так изысканно. И мне не терпелось испытать все, что будут делать со мной эти руки.

Его тело, почти обнаженное, было мягким, белым, теплым и пушистым. В отличие от холодных и гладких шелковых трусов — единственного, что на нем оставалось.

Потом их тоже сняли. Я вскрикнула от изумления. Надо сказать, Англичанину это явно польстило.

— А теперь, синьорина, пойдемте в мою спальню. Там нам будет удобнее, чем на жестком каменном полу.

Англичанин взял меня за руку, голую, как нимфы, танцующие на потолке над нашими головами. Мы взбежали по широким ступеням на primo piano [24] , в спальню.

Накануне вечером вся моя одежда была искромсана. Пришлось попросить у Англичанина брюки и рубашку, чтобы вернуться домой. Корсет погиб под ножом для шинковки овощей, так что никакого intimo [25] у меня не осталось.

После бурной ночи я едва волочила ноги, была измотана и пребывала в эйфории. Ковыляя по дороге, я широко улыбалась, иногда смеялась и краснела, вспоминая, как мы занимались любовью. Или вдруг начинала вслух стонать, заново переживая каждый оргазм.

Но когда я оказалась на своей узенькой улочке, мое настроение начало меняться. Я знала, как встретят меня Бабуля Фролла и ее соседи. Им уже наверняка все известно. И я заранее чувствовала на себе тяжесть их осуждения.

Итак, я вернулась на виа Виколо Бруньо, ощущая себя грязной потаскушкой. Слегка прихрамывая, свернула на нашу улицу и почувствовала, что на меня устремлено множество глаз. Сплетен и перемывания моих косточек не избежать. Я думала, что в Палермо с этим все иначе, чем в Кастильоне, но ошиблась. Здесь у людей было даже больше времени для сплетен, а я снова сделала себя их мишенью.

— Недостойное поведение, — сказал синьор Манзини, школьный учитель на пенсии и партнер Бабули Фролла по бриджу на протяжении последних семидесяти восьми лет. — Я-то думал, что синьорина Фьоре — скромная молодая особа, а она, как и все, на поверку оказалась шлюхой.

— Именно недостойное, — поддакнул синьор Риволи, банковский служащий, зашедший в лавку за сыром качкавалло и оливками. — Вы бы видели, что они тут вытворяли! Я был потрясен, говорю вам, просто потрясен. Она совершенно себя не сдерживала. Потаскушка, тут уж никаких сомнений…

— Так вы, выходит, подглядывали?

— Ну, э-э…

— Любопытный Том.

— Извращенец.

— Недостойное поведение.

— Отвратительно.

И синьора Риволи с позором изгнали из магазинчика.

Воздух на улице был пропитан предвкушением, и дело не только в том, что я поступила, как шлюха, проведя ночь вне дома, в обществе незнакомца и иностранца. В мое отсутствие для меня пришло срочное заказное письмо. Поскольку его принесли в неурочный день, все решили, что это дурной знак и в нем наверняка плохие новости.

Срочное письмо — большая редкость. Почему было не прислать обычное письмо? Все утро конверт пролежал на прилавке, дожидаясь меня, и покупатели шушукались, обсуждая его появление.

Квинто Кавалло, ювелирных дел мастер, взял на себя смелость изучить марку, но та была запачкана и не могла послужить ключом к тайне. Почерк оказался незнакомым. Квинто привел было в пример случай с соседом приятеля его брата из Агридженто, который получил похожее письмо, и в нем были плохие новости, хуже некуда. Но ему никто не поверил.