— Что мы могли поделать? — докатился тяжелый вздох из толпы.

— Надо было укокать гадину, — Гайгалас скрипнул зубами, поднял вилы и, размахнувшись, с такой силой вогнал их в навоз, что древко еще долго дергалось, будто живое.

— Нет! Зачем? Есть сила побольше твоих вил, Гайгалас, — коллектив! Надо было попробовать убедить человека, воздействовать, воззвать к его совести, а если это не помогает, схватить за руку я передать тем, кому положено заботиться о подобных гражданах.

— Схватишь такого за руку, как же! Скользкая рыбешка…

— Ну да, спина у Юренаса широкая…

— Будто нам такой был нужен? Его район посадил нам на шею, а он обкрутился вокруг нее, как удав, и не сбросишь… — загудели люди.

Арвидас ответил не сразу.

— А вы пробовали свалить? Кто-нибудь из вас пальцем шевельнул, чтоб выгнать подлеца? Один-другой пожаловались Юренасу да и то по случаю, а дружно, сообща не посмели взять быка за рога. Надо было созвать собрание, выложить всю правду Барюнасу в глаза и выгнать из председателей, пока еще не развалил колхоз. Видели ведь, что это за человек. Да что уж… Сейчас у всех глотка широкая, а тогда сидели как мыши под метлой.

— Кот загнал, брат, как тут не сидеть…

— Боялись? Чего? Вот потерять спокойствие — этого точно боялись. Нет, не тут собака зарыта. Вас просто не касались колхозные дела. Вы дрожали не за судьбу колхоза, а за свои нищенские сотки — только бы, не дай боже, председатель не рассердился и не перемерил, не отрезал бы полоску, если найдет больше, только бы не видел, что корову пускаете в общественный клевер… Пядью земли жили, мои милые, крохами, а истинную хлебодательницу, свою мать-кормилицу — колхозную землю — ногами попирали. Вот она от вас и отвернулась. Но мать матерью остается. Она всегда примет детей в свои объятия, если они захотят вернуться к ней.

— Вот заливает! — крикнула Раудоникене, но никто ее не поддержал. Народ стоял серьезный, притихший, Гайгалас и то налег на вилы и даже язвить забыл. Один Лапинас ерзал, словно комары на него напали, бочком пробирался в толпе, сновал в гуще и что-то нашептывал каждому на ухо.

В это время у двора остановились сани Рокаса Гоялиса. Сметановоз спрыгнул со своего трона, забросил вожжи на изгородь и, перебирая кривыми, как у таксы, ногами, заковылял к собравшимся.

— Давайте здраво прикинем, — продолжал Арвидас. — В общественном хозяйстве земли раз в пятьдесят больше, чем в ваших огородах. Выходит, каждая семья может получить в пятьдесят раз больше дохода, чем с соток. Это богатство, товарищи, миллионное богатство! В наших руках огромное сокровище, надо только его взять. В одиночку, вдвоем тут ничего не сделаешь, как ничего нельзя было поделать и с Барюнасом. Надо браться всем коллективом. Большинство это понимает. Скажем, Майронис или Кяпаляй. Как один, продали вторых коров, почти полностью вывезли навоз, а вот деревню за это похвалить нельзя.

— Жиряки!

— Хватит! — Арвидас усмирил взглядом Гайгаласа. — Смешно! Прирожденные хлеборобы, а не понимают, что земля не даст, если ей не дашь. Думаете, мне нужен ваш навоз? Я приехал и могу опять уехать, да и не с пустыми руками, а как Барюнас. Нет, нет, успокойтесь, я не из таких, думаю не о своем кармане, а о вашей судьбе. Для того чтобы грабить людей, не нужен диплом агронома.

— Вот, к примеру, — откликнулся Робинзон. — Никто так про вас не думает, сударь.

— Во-во, кто вором обзывает?

— Мы что… — задвигались люди: много такого, что не по душе пришлось, наслушались они про нового председателя, но никто не мог упрекнуть его в нечестности.

Вдруг вперед вырвался Гоялис.

— Чего хотите от председателя, божьи человеки? — Сметановоз откинулся, зажмурился, как петух, когда поет. Короткое, пузатое туловище его колыхалось на тонких кривых ножках будто на пружинах. — Хороший у нас председатель. Безбожник, коммунист, а заповеди божьи блюдет больше нас, христиан. Забрал коров — и ладно. Берет навоз — и хорошо. Седьмая заповедь учит: не укради! А без того, чтобы красть, как держать вторую корову? Опять же, не жадничай — много имеешь, больше хочешь…

— А кто колхозную сметану прямо из бидона пьет? — спросил молчальник Гумбас, этим исчерпывая свой двухдневный лимит. — Намедни застал в лесу…

— Поесть за столом не грех… — смутившись, буркнул Гоялис и нырнул в толпу.

— Животик уже привык, сметановозище? — спросил Пятрас Интеллигент.

— А ты, брат, походи против ветру вдоль канав, где он проехал, и узнаешь.

По двору прокатился дружный смех.

Гоялис протиснулся сквозь толпу и, подтягивая спадающие штаны (ремня он не носил из практических соображений), добежал раскорякой до саней, вскочил на бидоны и загромыхал прочь.

— Дурак ты, старик, — пустила вслед Раудоникене.

— Глупый, но правду сказал, ядрена палка, — откликнулся Кляме Истребок. — Председатель нам худа не желает, с первого дня видно.

— Вот, к примеру, сударь, — одобрил Робинзон. — Не Тауткус, не Барюнас, не Мартинас. Заботится. Многие жалеют Мартинаса — человек-то неплохой, грех сказать, — но какую рожь он давал на трудодень, сударь? Мусор, огребки. Растили хлеб для других, как тут хорошо наш товарищ председатель выразился, а сами его не едали. А Толейкис вот обменял каждому мусор на хорошее зерно, килограмм в килограмм. Едим хлеб, сударь, — и вкусный, и без закала, и на зубах не скрипит. Нет, такой человек не обманет, такому мужику поверить можно, сударь. А без навозу наша землица яловая. И тут верно сказано, сударь.