Отара не очень беспокоил уход со студии. Он уже смирился с этой мыслью, только хотелось, чтобы все разрешилось быстрее.

Чем больше проходило дней, тем упорнее старался он не думать о своей болезни. Но ничего не получалось, он не мог пересилить себя. Сам того не желая, он привык смотреться в зеркало, стараясь отыскать на лице следы недуга. Но ни на лице, ни на теле не обнаруживал зловещих примет. Только тяжелая усталость да немеющие ноги время от времени напоминали, что неизлечимый недуг исподволь подтачивает его здоровье.

В коридорах киностудии по-прежнему торопливо сновали люди. Лишь один Нижарадзе продолжал ходить спокойно, невозмутимо меряя путь своими длинными кривоватыми в коленях ногами. Обаятельная улыбка не сходила с его лица, взмахом руки приветствовал он сослуживцев. Многих раздражал его постоянно беспечный вид.

Отар неторопливо распахнул дверь комнаты.

— Привет! — негромко, но весело бросил он всем с порога и прошел к своему столу. Первым долгом, как всегда, закурил. Беззаботно откинулся на спинку стула. Вытянул под столом длинные ноги, поставил стул на задние ножки и принялся подкидывать спичечный коробок, стараясь, чтобы тот падал на ребро.

Мзия Ахобадзе, как всегда, что-то писала.

Он повернулся к младшему редактору Гиви Джолия. Устремив вдаль свои стеклянные глаза, Гиви думал. «Наверняка сочиняет какую-нибудь обсахаренную фразу».

Глядя на Джолия, Отар представлял себе человеческий мозг состоящим из множества малюсеньких лампочек и был твердо убежден, что в голове Гиви большая часть их перегорела.

Отар не презирал его, нет, он жалел людей типа Джолия. Жалел он и Мзию Ахобадзе, вечно усердно строчившую что-то. Мзия довольно сносно знала английский язык и была начитаннее многих сверстников. Может быть, поэтому она считала себя вправе вмешиваться в любой спор и высказывать свое мнение по любому вопросу. На кого только не ссылалась она, к каким авторитетам от философов до писателей не прибегала за помощью. Она обладала поразительной способностью подхватывать на лету и использовать случайные фразы. Но Отар ни одному ее слову не верил. Он был убежден, что заимствованные мысли скопом плавают на поверхности ее разжиженного мозга.

Он снова закачался на стуле и подбросил коробок, зная, что это нервирует Мзию. Ему как будто доставляло удовольствие раздражать ее. Он не выносил людей, которые с апломбом судят обо всем на свете и щеголяют чужим мнением. Невольно вспомнилось, как однажды Мзия взялась за Вагнера, пространно рассуждая о его творчестве, о его месте в мировой музыкальной культуре. За спиной Мзии была музыкальная семилетка, она разбиралась в нотах, могла на память сыграть несколько фортепьянных пьес. Но Отар не принимал всерьез ее разглагольствования, так как знал, что Мзия начисто лишена музыкального слуха.

Дурацкое занятие спор. Сам он никогда не спорил. Выскажет свое мнение и совершенно не интересуется, разделяют спорщики его взгляд или нет.

«Какой смысл спорить, — размышлял он, — докажу я, скажем, одному тупице, что это не так, а эдак. Разве это поможет делу? Не станешь же ходить по улицам и доказывать свою правоту всем подряд?»

Но однажды и он вынужден был осадить Мзию. Это случилось на дне рождения дочки одного из сотрудников. Виновница торжества сыграла «Колыбельную» Моцарта. Все поаплодировали юной исполнительнице, хотя большинство оставалось равнодушными и к ее способностям и к исполненному произведению. Зато Мзия и тут не упустила случая дать ребенку некоторые наставления — практического и теоретического характера. Практическая часть сводилась к постановке руки. Мзия подозвала девочку и положила ее кисть на свою ладонь.

— Свободней, как можно свободней! — менторским и в то же время слащаво-ласковым тоном приговаривала она. А потом полились теоретические рассуждения о естественности исполнения, непринужденности, элементах творчества, импровизации… Затем Мзия ловко перевела разговор на Моцарта. И тут Отар не выдержал:

— Мзия, прекрати, иначе для выяснения твоих музыкальных способностей заставлю тебя сыграть «Чижик-пыжик».

Он вспомнил, как Мзия вылетела из-за стола, и улыбнулся. Его почему-то потянуло высказать сослуживцам все, что он о них думает. Посоветовать Гиви оставить киностудию и испробовать себя на ином поприще, где будет достаточно тех двух тусклых лампочек, что не успели перегореть в его мозгу. Заявить Мзии, что у нее нет ничего своего, все чужое, позаимствованное — и прическа, и манера говорить, и походка, и взгляды, и привычка курить и пить коньяк, который она не переносит. «Твои рассуждения, — сказать ей, — напоминают зеркало, которое отражает чужие лучи. И с мужем ты развелась только потому, что теперь это модно». Отар едва сдержался, чтобы вслух не сравнить ее с автомобилем, собранным из деталей машин разных марок.

Отар перевел взгляд на измученное лицо Наны Абесадзе. И этой хотелось сказать: «Твое ли дело корпеть на экспериментальной киностудии? Ты рождена быть матерью, хозяйкой образцовой семьи. Тебе больше подойдет ходить на рынок, чем вымучивать какие-то сюжеты, от которых ты так же далека, как небо от земли. Твое призвание — создавать семейный уют, рожать детей, хлопотать в кухне, купать детишек, а не тянуть опостылевшую тебе лямку сценариста».

Какое множество людей находится в жизни не на своем месте! И в то же время все в мире от невидимого позитрона до звездных систем и галактик подчинено строгой закономерности. Никогда, даже на миллиардную долю секунды не нарушается космическая гармония. А рядом, среди мыслящих существ, столько несуразностей. Может быть, единственная закономерность, которой они подчиняются, это рождение и смерть? Но ведь и это закономерность природы.

«Да, все мы умрем. Человек свыкается с этой истиной с того самого момента, как у него более или менее развилась способность мыслить. Но никто не знает, когда умрет. А я знаю. Приблизительно, но все-таки знаю. Я могу ошибиться всего на каких-нибудь десять дней. Не потому ли я злюсь, что судьба моя предрешена? Не это ли толкает меня на откровение? Может быть, ожидание смерти лишило меня чувства юмора? Может быть, только сейчас я понял и осознал, от каких случайностей зависит судьба? Может быть, сейчас, когда провидение наметило день моей смерти и сообщило мне о нем, мне кажутся смешными стремление к какой-то цели и борьба? Неужели и прежде мне приходили подобные мысли и я рассуждал так же? Неужели духовно и телесно здоровые люди считают жизнь пустой суетой? Может быть, мысль о суете — удел обреченного?