— Из Кутаиси я, чудак. Ты ведь не забыл Сосойю Калмахелидзе, а? Так вот, мы встретились с тобой в его доме. Не годится забывать старых друзей. Ну, я побежал. На мой самолет уже с полчаса посадку объявили.

Теперь уже я сую ему свою ладонь.

Потом в бешенстве шарю по карманам в поисках сигарет и снова облокачиваюсь на перила.

Еще двадцать минут.

Вылет больше не откладывали. Видно, задержка вышла из-за технических причин. В салоне невыносимо жарко. Пот заливает глаза. Я вытаскиваю платок из кармана. Нет никакой мочи слушать механический голос стюардессы, надрывный плач грудных детей, а о том, чтобы говорить, даже подумать страшно. Мой сосед никак не может устроиться и, кряхтя, бесконечно вертится в своем кресле. На толстых его щеках и подбородке появляется нездоровая краснота, как обычно у человека, перенесшего инфаркт.

Желая от всего отключиться, я закрываю глаза. К сожалению, я не могу сделать того же с ушами.

Из кармана я достаю таблетку анальгина и яростно жую ее…

Наконец мы взлетаем. Как только шасси самолета оторвалось от земли, я почувствовал облегчение. Скорости эпохи с самого начала сообщили нашему поколению другую инерцию. С этой инерцией свыклись наши нервы и ритм движений, наши психика и мышление. Люди моего поколения гораздо хуже переносят ожидание, нежели ровесники моего отца. Сколько раз случалось нам вместе бывать в аэропорту, когда вылет бесконечно откладывается. Отец, бывало, даже бровью не поведет, даже неудовольствие и то выказывал между прочим. Потом, бывало, направится к киоску, накупит газет и журналов, усядется где-нибудь в укромном местечке и невозмутимо примется за чтение.

Не думаю, чтобы они были воспитаннее нас или лучше владели собой. Правда, они скептически улыбаются, когда речь заходит о нашем воспитании и самообладании, однако никак не могут уразуметь того, что наши нервы и психология отлажены в ином, чем у них, ритме.

Меня ни за какие блага не удастся завлечь в поезд, его скорость соответствует инерции предыдущего поколения. Мой отец и вообще люди старой закваски с легкостью переносят сорокачетырехчасовые путешествия в Москву поездом. А наш жизненный ритм уже изначально предопределен самолетными скоростями. Царь Эрекле, посылая в Петербург свое посольство, ждал ответа месяцев эдак через шесть. Мера его терпения тоже была рассчитана на шесть месяцев, и не меньше. А сегодня, отправив телеграмму в Ленинград и не получив ответа в тот же день, мы места себе не находим от нетерпения и страха. И все потому, что мы родились в совершенно иной инерционной системе времени.

Это закон жизни. Техника бурно развивается, возрастают скорости, и человек так же органично сживается с ними, как пассажир, сидящий в салоне самолета, сживается с инерцией самолета. И это не зависит от его воли и желания, избежать этой инерции он не в состоянии.

Сегодня даже трехлетние малыши знают, что земля вращается вокруг своей оси. Знают они и то, что наша прекрасная планета вращается вокруг солнца. Сколько веков потребовалось человечеству, чтобы установить эту истину! А сегодня ребенок впитывает ее с молоком матери, и ему даже в голову не придет усомниться или просто задуматься над ней. Такова и скорость, таков и жизненный ритм. Ребенок уже с рождения принимает инерцию своей эпохи.

Вот и сейчас наш самолет летит со скоростью девятьсот километров в час. Это моя инерционная система, и я уже чувствую себя гораздо лучше, нервы постепенно успокаиваются, и какая-то веселая легкость овладевает мной. Со скоростью пятнадцать километров в минуту я приближаюсь к моей Эке, нетерпеливо дожидающейся меня в аэропорту Домодедово. Теперь между нами тысяча семьсот или тысяча восемьсот километров. Но для нас расстояние это ничего не значит, ибо, чтобы одолеть его, потребуется лишь два часа пятнадцать минут. А вот если бы я поехал поездом, между нами воздвиглось бы целых сорок четыре часа. Именно поэтому и взвинтил меня час задержки вылета — ведь это значило, что радость встречи с Экой удалилась от меня на девятьсот километров.

Эка наверняка справилась об опоздании моего рейса.

Вот-вот по радио объявят посадку самолета.

С необычайной легкостью я сбегаю по трапу. Неподалеку нас ожидает аэропортовский вагон-автобус. А вот уже, одним махом одолев лестницу, я шагаю по застекленному коридору. Теперь нас разделяет метров сорок. Эка, как всегда, стоит, наверное, рядом со входной дверью, смешно расплющив нос о стеклянную стену. Расстояние между нами все сокращается. А вот я уже вижу Эку, десять, пять, два метра. Все.

Мы долго стояли, самозабвенно прижавшись друг к другу и безбожно мешая прохожим. Но никто даже слова нам не сказал…

— Нодар! — без конца повторяла Эка, спрятав голову на моей груди. Дрожащее Экино тело вселяло в меня безмерную радость. Мысль о том, что я являюсь единственным защитником и хранителем этого дрожащего беспомощного создания, наполняла меня неизъяснимым наслаждением. Она принадлежала мне, и только мне, всем своим существом, мыслью, чувством, телом. Это я должен был печься о ее счастье, и нежность к ней пьянила меня.

Три дня мы не выходили из гостиницы. Еду мы заказывали прямо в номер. Мною владело только одно страстное желание — без устали целовать ее глаза, бесконечно слушать ее голос, до головокружения вдыхать аромат ее горячего тела.

Лишь на четвертый день я выглянул в окно. Был прекрасный прохладный вечер. Улица полна прохожих и машин. Пестро наряженные иностранцы рассаживались в яркий автобус. В скверике напротив играли дети, а взрослые, не сводя с них глаз, переговаривались на скамейках. Жирные, ленивые голуби крутились под йогами прохожих. За три дня пребывания в покойном гостиничном номере мы даже ни разу не вспомнили, что вокруг нас существует огромный, восьмимиллионный город.