— В четыре часа утра мы допросили домработницу академика Гзиришвили, — начал наконец следователь.

Я понял, что он решил сразу взять быка за рога.

— Вы присутствовали при его разговоре с домработницей, когда он отпустил ее на два дня?

— Да, я был свидетелем их разговора.

— Вы случайно не помните, в котором часу это было?

— Не помню, кажется часов в одиннадцать.

— Будет неплохо, если вы вспомните поточней.

— Это имеет какое-либо принципиальное значение?

— Возможно, что никакого. Просто в нашем деле нужна точность. Итак… домработница утверждает, что оставила вас наедине с академиком. Прошу припомнить, в котором часу вы покинули его квартиру? Вот здесь уже точность имеет большее значение.

— Извольте. Я попрощался с академиком в пятнадцать минут второго. А выстрел прозвучал ровно в два часа.

— А вам откуда это известно? — изумился следователь, хотя потом попытался сделать скучливую мину, словно ответ на этот вопрос совершенно его не занимал.

— Но сначала я сам хочу задать вам один вопрос, если это, конечно, не противоречит процедуре допроса. — Последние слова я произнес с легкой иронией.

— Прошу вас.

— Откуда милиции стало известно о самоубийстве академика?

— Кто-то позвонил, но не назвался.

— И что же он вам сказал?

— Что академик Леван Гзиришвили покончил с собой.

— В котором часу это случилось?

— Точно в два часа.

— То-то и оно! — воскликнул я с волнением в голосе.

— Прошу прощения, но почему это вас так взволновало?

— Мое предположение подтвердилось. Для меня это имеет важное психологическое значение. А для вас это, может быть, не так уж важно.

— Как вам должно быть известно, для следствия все представляет большой интерес.

— Я окончательно убедился в том, что в милицию за мгновение до смерти позвонил сам академик.

— Сам? — изумился следователь. — Вполне возможно.

Пауза.

Наши руки одновременно потянулись к сигаретам.

— А теперь я тоже задам вам один вопрос, только, ради бога, не сочтите, что я в чем-то вас подозреваю…

— Слушаю вас.

— Каким образом вы узнали, что Леван Гзиришвили погиб точно в два часа?

— Мне не придется долго искать ответа на этот вопрос. Как я уже говорил, с академиком Гзиришвили я распрощался в пятнадцать, а может, и в шестнадцать минут второго. Потом я вышел на улицу и сел в свою машину.

— В машине вы были один?

— Это имеет какое-нибудь значение?

— Решающего — нет.

— Но какое-то, видно, все же имеет…

Следователь наверняка чувствует иронию, нет-нет да и проскальзывающую в моем тоне, но не подает виду.

— Повторяю, решающего — нет, это все канцелярские мелочи… Если вы не желаете, то можете не говорить, кто был с вами в машине.

— Чтобы все было ясно с самого начала, скажу вам, что в машине со мной находилась девушка, которую я люблю. И, между прочим, пользуюсь взаимностью. Надеюсь, никаких иных канцелярских уточнений не требуется?

— Кажется, я не говорил вам ничего обидного.

— А я и не обижаюсь. Сразу скажу о том, что считаю наиболее существенным. Но предупреждаю заранее: моя информация вас несколько удивит… Если профессия и положение вам позволят, прошу не скрывать эмоций. Так что подготовьтесь.

Я сам удивляюсь своему спокойствию, словно бы вовсе и не я столько пережил. Я курю и смотрю следователю прямо в глаза.

— Я уже подготовился. Слушаю вас! — улыбается он.

— У вас есть чувство юмора, и это хорошо. Но я не собираюсь шутить. То, что я сейчас сообщу, может показаться невероятным. Вполне возможно, вы даже поставите мне это в вину. Вас интересует, откуда мне известно, что академик Леван Гзиришвили застрелился точно в два часа, само собой разумеется, по моим часам? Итак, я знал, точнее, почувствовал, что мой учитель решился на самоубийство. При прощании я увидел в его глазах печать смерти. Взволнованный и задыхающийся, я вышел на улицу, сел в машину и терпеливо стал дожидаться звука выстрела.

— Невозможно!

— Что в этом невозможного?

— Вы узнали, прошу прощения, почувствовали, что академик и, насколько я знаю, ваш руководитель и близкий вам человек собирается покончить с собой, и преспокойно вышли на улицу уселись в машину и терпеливо дожидались выстрела?

— Вот именно. Вы прекрасно вникли в сущность этого эпизода. — Что и говорить, «сущность эпизода» я произнес с убийственной иронией. — Тем более удивительно, почему это показалось вам невозможным.

— Как же так, вы почувствовали что-то неладное… — не сводя с меня глаз, он шарит по столу в поисках сигареты… — и вместо того, чтобы успокоить или переубедить человека, бросили его на произвол судьбы и уселись в машину, ожидая, пока он наложит на себя руки?