Шрифт:
— Как ты думаешь, не оскорбителен ли твой замысел для профессора Гордадзе? — наконец выдавливаю я из себя.
— Почему вы так думаете?
— Потому, мой дорогой, что нельзя использовать человека в качестве слепого орудия.
— Бежан Гордадзе никогда не узнает, почему мы решили предложить ему директорское кресло. Напротив, он даже обрадуется, ведь удовлетворенное самолюбие — немаловажный фактор. В конце концов, он будет вполне счастлив от сознания, что умрет директором Института физики элементарных частиц, а не рядовым профессором.
— Ты жестокий и безжалостный человек, Мамука.
— Я человек дела, уважаемый Нодар!
Не знаю, сколько времени просидел я в одиночестве. Наверное, минут десять — пятнадцать. Все это время я не сводил глаз с коричневой доски, висевшей на противоположной стене. На доске ничего не написано, но мне кажется, что там громадными буквами вырезана последняя фраза Мамуки Торадзе: «Если мой вариант вас почему-либо не устраивает, я убедительно прошу вас сохранить наш разговор в тайне». И я раз за разом тупо перечитываю ее.
Я неторопливо поднялся и, закрыв дверь, пошел вниз. Уборщица мыла лестницу. Завидев меня, она остановилась.
— Здравствуйте!
— Дай тебе бог здоровья, сынок!
Ее ответа я не слышал. Но она, как и всегда, наверняка ответила так.
На стоянке в институтском дворе сиротливо стоял мой красный «жигуленок». И мне стало нестерпимо жаль его одиночества. Я осторожно открыл дверцу и уселся за руль. Не включая мотора, я обхватил баранку обеими руками и положил на нее голову.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Эка не появлялась четыре дня. В первый день я даже обрадовался. У меня ни разу не возникло желания услышать ее обычный звонок в дверь — два коротких осторожных прикосновения пальца к пуговке.
Но на пятый день я не нахожу себе места — с раннего утра мне не лежится в постели.
«Неужели я все же люблю ее?»
«Нет, любовь тут ни при чем. Просто нарушился стереотип жизни».
Телефонная трубка кажется мне тяжелой и влажной.
— Эка, почему ты не показываешься?
— Я больна.
— Что с тобой?
— Ничего особенного.
Пауза.
Не знаю, что сказать.
И Эка тоже не нарушает молчания.
Мне кажется, что в трубке слышится ее тяжелое дыхание.
— Ты ничего от меня не скрываешь? Может быть, что-то серьезное?
— Я же сказала — ничего особенного.
Я не вижу Эки, но чувствую, как набежала на ее лицо тень печали и горькой иронии.
— Эка!
— Я слушаю, Нодар!
— Ты лежишь?
Молчание.
Из сердца волнение растеклось по всему телу, словно бросили камень в озеро, — расширяющиеся круги по воде.
— Эка!
— Я слушаю, Нодар!
Уловив в ее голосе знакомую теплоту, я немного успокаиваюсь.
— Ты можешь прийти ко мне?
— Приду… чуть позже.
— Нет, нет, приходи сейчас же!
И, не дождавшись ответа, я быстро бросаю трубку на рычаг.
Потом сигарета. В горле саднит. Я бросаю сигарету в пепельницу и иду в ванную. Я долго вожу по лицу бритвой, а затем принимаю холодный душ.
Знакомая трель звонка — два коротких слабых вздоха.
Я крепко обнимаю Эку и долго стою так в дверях. Потом, поцеловав в глаза, я ввожу ее в комнату.
— Ты завтракала? — спрашиваю я и чувствую, как в сердце лопается одна жилочка. Мне показалось чужим напрягшееся от волнения лицо Эки. Багровые и синие пятна выступили на ее щеках.
— Что случилось, Эка? — встревоженно спрашиваю я.
Молчание.
— Что случилось, я тебя спрашиваю?! — Меня испугала горечь, затаившаяся в ее грустных глазах.
— Ничего не случилось, просто я ослабла.
— Ты что-то скрываешь от меня, Эка!
Я схватил руками ее голову и заглянул в глаза. Эка покорно подняла на меня глаза и спокойно сказала:
— У нас будет ребенок, Нодар!
Вода со страшной силой подступила к узкой трещине в плотине, прорвала ее и яростно взревела. Трещина постепенно расширяется, и на бетонной стене, подобно следам молнии, возникают новые трещины. Вода вот-вот сметет плотину и все унесет с собой.
— Нодар, успокойся!