Шрифт:
Я тихо поворачиваю ручку, еще раз окидываю взглядом свое отражение в зеркале и на цыпочках возвращаюсь в купе. Боясь дохнуть, я прикрываю дверь и незаметно поворачиваю голову к девушке. И едва не роняю на пол электробритву. Девушка сидит на постели, обхватив колени руками, и без всякого выражения смотрит на меня.
— Извините, я, кажется, разбудил вас?
Слабая улыбка мелькнула на ее губах.
— Доброе утро!
— Доброе утро!
Я кладу бритву в сумку и смотрю на часы.
— Который час?
— Пять минут седьмого!
Пауза.
Я не знаю, что делать.
Вдруг вспоминаю о спасительных сигаретах.
— Не желаете ли?
— Спасибо. Я не курю.
Я возвращаю сигарету в коробку.
— Курите, пожалуйста. Мне это не помешает.
У нее приятный мелодичный голос. Я опускаюсь в кресло, все еще не решаясь закурить.
— Можно задать вам один вопрос?
Девушка улыбнулась в знак согласия.
— Когда и как вы оказались здесь?
Улыбка на лице девушки быстро погасла. В глазах появилось напряженно-отчужденное выражение, и вся ее фигура словно подобралась.
— Ваш спутник вышел в Гори. Вот я и заняла его место.
Молчание.
Я терзаю в пальцах сигарету.
— Вы сели в Гори?
— Вы, кажется, собирались задать всего один вопрос?
В голосе девушки появился ледок.
И опять молчание.
Загорелые руки крепко обнимают колени, обтянутые джинсами. Голубая кофта без рукавов плотно облегает нежную спину.
— Не буду вам мешать. Вы, видно, устали. До Тбилиси еще можно выспаться.
Я встаю и открываю дверь в коридор. Чувствую, как девушка провожает меня взглядом. В коридоре безлюдно. Я подхожу к окну и, облокотившись на раму, смотрю на бегущую цепь гор.
Между нами теперь одна тоненькая дверца. Что она там делает и о чем думает? Наверное, сидит по-прежнему, обхватив колени руками. Интересно, сколько ей лет? На вид двадцать три — двадцать четыре. Я отвечаю на собственные вопросы и чувствую, что перестаю принадлежать себе.
…Эта встреча произойдет лишь через сорок пять дней.
А сейчас я сижу в Арагвском ущелье и даже понятия не имею о том, что Нана Джандиери существует на этом свете.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— Так вы согласны, чтобы Зураб Гомартели стал директором института?
Мамука Торадзе обратился ко мне на «вы», а это значит, что разговор примет официальный характер.
Мамука Торадзе.
Высокий, представительный молодой человек, если не ошибаюсь, двадцати восьми лет.
Взгляд энергичный и холодный. Когда он пристально смотрит на тебя, чувствуешь, как холод пронизывает тело.
В глаза непременно бросается высокий лоб, а за ним отчетливо виден мозг, отлаженный, как робот, и начисто лишенный эмоций.
Своей принципиальностью, доходящий до упрямства, он действует на людей раздражающе.
Может, я напрасно берусь говорить за других? Может, только меня и раздражает его настырный характер?
Не думаю.
Мамука Торадзе.
Отличный экспериментатор и вообще недурной физик. Эрудированный, образованный, но высушенный рационалист. Когда я смотрю на его напряженную фигуру, мне делается не по себе. Я уверен, что его нервная система выткана из нержавеющих стальных нитей, которые не так-то просто расшевелить.
«Так вы согласны, чтобы Зураб Гомартели стал директором института?»
Он стоит передо мной, одетый, как всегда, с иголочки.
Если судить по характеру, Мамука Торадзе не должен быть рабом моды. Меня всегда утомлял и выводил из себя парадный облик молодого физика. Вполне возможно, что такое внимание к одежде является выражением внутренней дисциплины и постоянной подтянутости. Допускаю, что элегантность в одежде сделалась для него столь же привычной, как утренний туалет.
— Так вы согласны, чтобы Зураб Гомартели стал директором института?
Этот лобовой вопрос я отчетливо вижу перед глазами, словно, он тщательно выписан на доске.
— Не сказал бы, что я за, но, представьте, и не против.
— Неужели вас не трогает судьба института? Или, может, вы считаете Зураба Гомартели единственно достойной кандидатурой?
— Знаешь, что я тебе скажу, — по обыкновению я сбиваюсь на «ты». — Смерть академика закрутила огромную карусель. Эта карусель прекрасно прокрутится без меня и без меня же остановится. Я в такие игры не играю. Я сам по себе. У меня своя лаборатория, свои проблемы. Меня увлекают первоосновы материи, а не текучка повседневной жизни. Я, если угодно, абсолютно пассивен в сфере, которая зовется жизнью или, на другом языке, карьерой. Меня бесит жизнеподобная ложь повседневности. Бесят суетливые люди, которые напоминают мне плохо настроенные инструменты. Я спокоен лишь тогда, когда нахожусь в горах, в своей лаборатории, или когда в полном одиночестве сижу в машине и мчусь по трассе. Меня совершенно не занимает, кто станет директором института. Изберите или забаллотируйте кого только вздумается.