Причем он сделал ей предложение достаточно неожиданно. Это случилось после того самого институтского комсомольского собрания, на котором Кириллова заклеймили как врага народа. Ася Шпак, которая училась курсом младше Ребекки, написала заявление в деканат, что преподаватель Кириллов враг народа, что преподает буржуазную дисциплину, что учит студентов ненависти к советской власти, а не предмету. Ася была активной комсомолкой, но не самой толковой студенткой, экзамены сдавала с трудом, и если бы не ее комсомольская деятельность, могла бы не сдать даже первую сессию. А вот на Елпифидора Кириллова эта ее общественная активность никакого впечатления не произвела. Ему нужны были знания. Знания, которые он давал студентам в полном объеме, но от студентов он требовал этих же знаний в ответ на его старания. А вот Ася, которая уже завалила все зачеты Кириллову, подготовила ему свой ответ, как говорилось тогда «наш ответ Чемберлену». Конечно, все ее обвинения были высосаны из пальца, но время было такое, что обвинить человека было проще, чем обелить, объявить врагом лучше, чем объявить другом. Вот и получилось, что один за другим студенты-комсомольцы, друзья и подруги Аси Шпак, выступали и клеймили преподавателя Кириллова самыми резкими выражениями. Молодость не выбирает выражений, она не дипломатична, она привыкла рубить сплеча. И тогда Ребекка взяла слово. Она говорила не так долго, как другие. Но говорила веско и точно. Ее великолепная память помогла ей в выступлении. Она не только утверждала, что Елпифидор Амнеподестович Кириллов прекрасный преподаватель, она доказывала это точно так же, как доказывала бином Ньютона. Она на память цитировала отрывки из лекций Кириллова, говорила о его семинарах, о той рабочей атмосфере, которая всегда была в аудитории, когда туда входил именно этот преподаватель. Она говорила только по делу, но очень точно и эмоционально. И после этого выступления все ей аплодировали стоя. Конечно, ни о каком осуждении Кириллова быть уже не могло. Ася Шпак была вынуждена перевестись в другой институт, и не потому что ее начинали травить преподаватели, этого как раз не было, она сама не смогла пережить своего публичного унижения и позора. Как ни странно, это выступление Ребекке впоследствии не вылезло боком, и кто знает, почему, может быть из-за того, что она вынуждена была оставить учебу? Именно после этого собрания Давид и провожал ее к общежитию. Оно располагалось от главного корпуса на Французском бульваре, где проходило собрание, достаточно далеко — на Елисаветинской, точнее, на пересечении Елисаветинской и Конной, почти напротив театра, в старинном здании, переоборудованном под общежитие уже после революции. Надо было пройти в самое начало Французского бульвара, пройти через парк, выйти к бывшей Таможенной полощади, подняться по красивой летнице мимо Археологического музея к знаменитому Оперному театру, и только потом уже через горсад можно было попасть на Елисаветинскую. Но Давид выбрал почему-то совершенно другой маршрут. Они пошли, как обычно, почти в самый конец Французского бульвара, потом свернули на Итальянский, который выходил к железнодорожному вокзалу. Не доходя до вокзала свернули на Гимназическую, а уже оттуда не на Малую Арнаутскую, как привыкла ходить Ребекка, а на Пантелеймоновскую, а уже оттуда только на Преображенскую. Пройдя утопающий в зелени Свято-Преображенский собор, они свернули в городской парк. Именно там Давид и сделал ей предложение руки и сердца. Она долго колебалась, не зная, что ей ответить. Давид нравился ей, очень нравился, но она так и не была уверена, что любит его. Уважает — да, нравится он ей — да, пусть не красавец, но умница, настоящий интеллигент, каких мало, воспитанный, образованный, деликатный, казалось бы, что еще надо? А вот сердце не екнуло, не сжалось в груди, не застучало бешено и стремительно. Значит, ничего, кроме уважения? А как же тогда любовь? И с кем поговорить про это? Кого спросить? Мама далеко, да и стыдно ее о таком спрашивать, подруги, тоже не выход, хорошо если не подскажут, а могут просто помеяться. Надо надеяться только на себя. И все-таки ей было приятно. Очень приятно. И они долго стояли, держались за руки, и был первый в ее жизни поцелуй. Ребекка обещала подумать. Давиду предстояла защита и она считала, что не должна его отвлекать от такого ответственного и важного дела, а потом пришло письмо от родителей, в общем, все как-то так сложилось, и Давид потом писал ей, и говорил о любви в письмах, и присылал книги. Но как-то, со временем, письма стали приходить реже, любовный пыл в них постепенно угасал, чувствовалось, что что-то происходит. Потом пришло письмо о том, что Давид собирается в ближайшее время жениться. Ребекка не ответила на это письмо, но книги, что было удивительнее всего, продолжали приходить.

Было еще одно предложение. И еще более неожиданное. Как только Ребекка устроилась на работу в школу, ей предложение сделал Марк Ройзман, учитель музыки в ее же школе. Но его ухаживания, как и предложение, сделанное почти что в пылу отчаяния, Ребекка гневно отвергла: Марк был женат, у него был ребенок, которому только-только исполнилось два годика, и девушка не считала возможным даже подумать о том, чтобы разрушить семью. Это, не говоря о том, что Марк Давидович Ройзман никакого интереса, как мужчина, у нее не вызывал. Слишком слабохарактерный, слишком мягкий, слишком уж артистичный, чтобы быть по-настоящему искренним. Нет, он даже отдаленно не походил на идеал ее мужчины. Ребекка задумалась о том, кто же на самом деле для нее стал бы идеалом мужчины. Нет, не Сталин, что вы, не Ворошилов, тем более не Каганович, она их уважала, ценила, но не идеализировала, а вот отец… Отец! Именно он был для девушки тем самым идеалом, на который должен был похож ее будущий муж. И кто тому виной, что она этот идеал так и не встретила?

Лейза молча накормила дочку, которая съела еду как-то автоматически, погруженная в свои не совсем веселые мысли, мама не решилась расспрашивать Ривку о том, что накипело в ее душе, выслушала почти равнодушное «Спасибо. Все было очень вкусно», и стала ждать старшенькую, пребывая в том же, смятенном, состоянии души.

Моня не пришла, а прилетела, глаза ее были полны радости и счастья. Увидев маму, она радостно уткнулась ей в плечо и сказала:

— Мамочка, я влюбилась.

— А что он? — просила Лейза, крепко прижимая к себе дочку.

— Он сделал мне предложение, прямо на третьем свидании, представляешь? Сказал, что жить без меня не может, что любит. Он сказал, что первого сентября придет просить моей руки.

— Почему первого?

— Мама, это такой учительский праздник, ему хочется, чтобы и ЭТО событие осталось для меня праздником на всю жизнь.

— Ты уверена, что он это да?

— Мне кажется, что я знаю его всю жизнь. И что лучше мужчины не бывает. Я в этом уверена. — Она подняла глаза к потолку, и практически сразу добавила: — Да, уверена!

— Будем смотреть, доча…

— Да… я кушать не буду, спасибо, мама.

Монечка пошла спать, а Лейза подогрела еду, ей как раз кушать очень сильно хотелось. Впрочем, вкуса еды она не чувствовала. Никогда еще дочь не была такой счастливой. Неужели на ее улице будет настоящий праздник? Надо подумать о свадьбе. Свадьба, пусть даже скромная, это все равно расходы. И как можно больше узнать об этом парне и его родственниках, ведь это важно, с кем в родстве мы будем состоять.

Тут на кухню вошел Абрахам. Он очень редко просыпался ночью, но эту ночь спал очень плохо, а жены под боком не было.

— Ты еще не спишь? Слушай сюда, надо ложиться, если кто не пришел, поговорим поутру.

— Нет, Абраша, все пришли. Мне что-то не спится. Монечка выходит-таки замуж.

— Этот ее новый?

— Он самый.

— Таки так и надо. Это хорошо. Идем.

И они пошли. Лейза почувствовала, что мужу нужна ее ласка, что случалось уже не так часто, как раньше, но каждый раз это было для нее настоящим праздником. Тем более, сегодня.

Глава шестнадцатая

Бурная репетиция

Машины в город как назло не было. Аркадий вышел из расположения части немного с запасом, он не любил опаздывать, всегда старался прийти точно в срок, а для этого не грех было иметь небольшой люфт времени. Горячность характера и пунктуальность, доведенная до абсолюта — вещи вполне совместимые в одном характере. Политрук надеялся остановить какой-то транспорт по дороге в город, но если бы не получилось, он не расстроился бы, именно для этого и нужен был т.н. «ефрейторский зазор». Пара километров туда-сюда, это дело солдатским ногам привычное. Он шел на репетицию с несколько смешанными чувствами. Осознавая, что Ребекка его сильно зацепила, размышлял, может быть, по-настоящему влюбился? Аркадий пока что только прислушивался к своему чувству, он еще не был уверен в нем, но что-то изменилось в нем, даже Могилевчик заметил это… Аркадий ничего не понимал. Пока он все списывал на проницательность командира, который не раз удивлял его своими выводами и решениями. И всегда этот упрямый белорус оказывался прав!

Он шел мимо беленьких глинобитных домов Серебрии. Его всегда удивляли украинские мазанки. Они мало чем отличались, вроде бы, от глинобитных домов Коканда или Ташкента, но все-таки отличия были настолько разительны, что не могли не бросаться в глаза: заборы из дерева, которые тут называли «штахетником», соломенные крыши, чего на жарком Юге и в помышлениях быть не могло, но такая крыша защищала и от дождя, и от холода, аккуратные садочки около хат, которые так не походили на сады Коканда. Сады его детства. И всюду колодцы с водой. Настоящая роскошь. Они тут живут и не понимают, насколько благословенна эта земля, напоенная водой! Они воспринимают воду как должное, но только мы, выросшие в засушливой пустыне, знаем, что вода — дар Божий! Больше всего его поражали журавли. Которыми в большинстве своем черпали близко залегающую воду из колодцев. Простота и доступность воды была главным впечатлением, которое испытал Аркадий, приехав на Украину. Он знал, что так бывает, что в других республиках вода — не проблема, но, чтобы настолько не проблема, этого он не ожидал. И хотя, к хорошему быстро привыкаешь, а вот к обилию воды никак привыкнуть не получается. И еще… вишни… и сирень… как ее тут много! И вишен, и сирени, как любят тут ее, как заботливо высаживают около каждого дома, вместе с нарядными кустами калины. Босоногие и голопузые мальчишки, такие же, как и в Коканде, возились в такой же пыли, играя в такие же игры, только кричали при этом на своем языке, так похожем на русский и одновременно таким отличным, что порой, при общении с местными, Аркадий совершенно искренне не понимал, о чем собственно идет речь.