Вот и сейчас, как только гости подошли немного ближе, как виновник торжества вышел им навстречу. Было видно, что дедушка Ицык уже выпил, но принятое только развеселило его, ум старика оставался не затуманенным, взгляд — ясным, а походка — твердой и уверенной. Он обнимал каждого по отдельности, крепко прижимал к себе всех, при этом успевал сказать что-то приятное почти шепотом каждому в отдельности.

— Ну что, красавица, не нашла еще парня себе по душе? — тихо спросил он Ривку, как будто что-то увидел в ней новое, какое-то еле заметное изменение, известное лишь ему одному.

— Вроде бы нет, но намечается… — в таком же полушутливом, полусерьезном тоне ответила Ривка, утонувшая в крепких объятиях деда Ицыка.

А вот Абрахам в объятиях Исаака Гольдберга задержался, Ривка не слышала, что спрашивал его дядя Ицык, но понимала, что тот затронул какую-то важную или больную для Абрахама тему. Но длилось-то это все приветствие несколько минут, не более того.

Еда за столом была простой и обильной. Дядя Ицык придерживался всех правил и традиций, поэтому и еда вся была кошерной. Но кто сказал, что кошерная еда не должна быть вкусной? Она и была такой вкусной, что просто пальчики оближешь!

Какое-то время вновь прибывшие уделили еде. Тем более, что любая дорога способна разжечь аппетит, особенно, когда дороге предшествуют долгие и тщательные сборы. Тут еще оказалось, что Абрахам с семьей не были «крайними» среди гостей, был еще пожилой Хаим Фельдман с женой Сарой, он жил в небольшом доме на отшибе Яруги, совсем недалеко от переправы через Днестр, и считался местным контрабандистом, зная реку как никто другой. Он принес к столу огромную фаршированную щуку, которая и была причиной его опоздания. Эту щуку старик Хаим вытащил из Днестра накануне дня рождения Исаака, а вот Сара его не была такой уж проворной поварихой как раньше, чтобы изготовить этот фиш прямо к застолью, из-за этого они и подзадержались. На дочери Хаима Розе Ицык женил среднего сына, Мишеньку, и они до сих пор были счастливы в браке.

С появлением щуки беседа за столом оживилась, как будто гости только и ждали речную красавицу, чтобы снова наполнить стаканы вином и поднять тост. Тост следовал за тостом. И за Родину, и за партию. И за товарища Сталина — как без этого тоста представить себе застолье в самое что ни на есть предвоенное время?

Глава девятнадцатая

Разговор по душам

Тосты отгремели как праздничный салют. Напоенные и накормленные гости разошлись. Девочки уже помогли жене и сестре именинника собрать со стола, и постепенно во дворе от прошедшего пиршества не осталось даже воспоминаний, только длинный семейный стол, стоявший тут постоянно, но и тот был аккуратно убран и застелен новой свежей белоснежной скатертью. Жена Исаака, тетя Сара, полная рыхлая женщина, страдающая сахарным диабетом и потерявшая почти что полностью зрение, продолжала руководить на кухне, на которой теперь хлопотала невестка Соня. У Ицыка было трое сыновей: Хаим, Моисей, Исраэль. Соня была женой младшего, Исраэля. Она жила с родителями мужа и вела хозяйство, выпавшее из рук свекрови. Хаим и Моисей жили отдельно. Так получилось, что их дома были в разных концах села, так что семейство Голдбергов было в Яруге повсеместно. Все сыновья Исаака были мужчинами видными, высокими, красивыми. А жен выбирали невысоких, каких-то невзрачненьких, всех как на подбор… Злые языки поговаривали, что этим подбором руководила Сара, которая считала, что невзрачненькие будут меньше гулять, чем красавицы. И в этом она имела поддержку мужа, который на живых примерах объяснял сыновьям, с кем можно погулять, а на ком можно жениться, заводить дом и растить детей. Была ли в этой простой мудрости какая-то сила и смысл, твердо никто сказать не мог, но невестки ее действительно не гуляли, а мужья чувствовали себя дома, как и положено мужчинам . Ни Полина, жена Хаима, ни Руфима, жена Моисея, не работали и посвящали себя только домашнему хозяйству. Теперь невестки быстро ставили на стол уже закипевший самовар, и готовили чай, к которому прилагалось печенье собственной выпечки и различный виды варенья в маленьких вазочках. Был тут и мед, янтарный и душистый, пасеку держал Хаим и очень гордился своим умением пчеловода. Кроме детей Исаака Голдберга и их жен за столом остались только могилевские гости, да еще приехавшие из Ямполя Лейба Голдберг — младший брат Ицыка (местные жители звали его Лойко) с женой Дорой и двумя дочками: Рахилью и Асей. Уже вечерело. Все яружские родственники разошлись по домам. Как только начали пить чай, подъехала машина с саженцами, но Исаак не допустил отъезда родственников: он сам договорился с водителем, устроив его на ночлег в соседнем доме. Еда и выпивка привели водителя в умиротворенное состояние, а семья могла посидеть еще под ласковым вечерним солнцем в сени многолетних деревьев. Когда Исаак вернулся, разговор за столом стал довольно острым, ибо перешел на политику.

— Почему я не должен был поддеґживать советскую власть? А какую власть мне надо было поддеґживать, скажите мне ґади всего хоґошего? Этих петлюґовцев? Таких погґомов, какие устґаивали петлюґы, даже пґи цаґе не было. Цаґскую? А что было хоґошего пґи нем, вот вы мене скажите, что? Не знаете, вот оно что, а я знаю… Ничего хоґошего не было… Пґи большевиках погґомов не было — уже хоґошо.

И старый Лойко, произнеся такую длинную речь, откинулся на спинку стула, было видно, что старик устал от ораторского напряжения. Лойко безбожно картавил, но вот мысли выражал четко и ясно.

— О чем пошел разговор? — спросил Ицык, глядя на раскрасневшееся лицо Лойко, покрытое мелкими точками пота. Невестка поднесла Ицыку большую чашку чая. Именинник категорически не признавал мелких чайных чашек из сервизов и пользовался старой большой белой чашкой, чем-то напоминавшей бульонницу.

— Все больше о жизни, — ответил Лойко, а потом, чуть повременив, добавил, — Учу молодежь. Скажи, Ицык, ты помнишь ТУ зиму?

— Зиму девяносто первого?

— С девяностого на девяносто пеґвый, уточнил Лойко.

— Как такое можно забыть? Мороз стоял такой, что все вымерзло, винограда не было. Мы смогли сделать ведер двадцать вина на всю семью. Все надо было начинать сначала.

— И еще пять лет уґожаев не было. Ведь так?

— Так, Лейба, так.

— И ты помнишь, что в девяносто тґетьем сюда пґишли евґеи из Яґовой. Их помещик выгнал со своих земель, мол нечего там евґеям делать, помнишь?

— Да, отчего же. Помню. Мы делились с ними всем, чем могли. И как не помочь? Разве можно оттолкнуть человека, что в беду попал? — Ицык задумался, вспоминая то время, когда он был молод и полон сил. — А вот вам, молодо-зелено надо бы знать, что в девяносто шестом мы, виноделы, обратились к царскому правительству с помощью, чтобы нам выкупные платежи отсрочили на пять лет. Чтобы время было виноградники восстановить. И что вы думаете, это только мы, евреи, правительство просили? Нет. Не только мы, просили правительство, а и дворяне, у которых были большие виноградники, тоже просили. Дайте нам отсрочку, не забирайте наши дома и наши участки! А что же правительство? Губернатор надул обе щеки и отказал, прошение пошло в сенат — и ничего! Ничегошеньки! Пропадайте себе пропадом! — от волнения старый Ицык даже прихлопнул по колену. — А ты помнишь, что в том же девяносто шестом ударил тиф? — продолжил он, обращаясь к старику Лойко.

— Помню ли я? А как я могу забыть это? Забыть свою Бэлочку, которая сгоґела от тифа, ґазве я смогу? Если бы не доктог Вайнштейн, больше половины жителей Яґуги не пеґежили бы этот тиф.

— Да. Светлая ему память. — Исаак немного помолчал, как бы отдавая долг памяти, сделал несколько глотков чая, а потом продолжил:

— Мы выжили только благодаря помощи баронессы Гирш. Когда стало ясно, что мы все вот-вот можем разориться, обратились в Еврейское колонизационное общество. Это уже они вышли на Гиршей. Она сама была из Голландии, но замужем была за австрийским миллионером, бароном. Они вдвоем занимались благотворительностью. Ее помощь и спасла Яругу.