– Ну и хрен с ней, с этой "железякой". Руби конец. Пусть тот чайник, что у них хозяином, с этой лоханкой разбирается. Она теперь не государственная. И это...
– показал на вахтенный журнал.
– Координаты зафиксируйте. На всякий случай...

8

Двадцать сорок три. Кают-компания. Вечерний чай.

В гнетущей тишине не звякают даже ложки. Крупно нарезанные проспиртованые батоны, такие же мягкие, как и два месяца назад, когда их испекли где-то на берегу, лежат почти нетронутыми. Белое масло медленно подтаивает в блюдечке по краям, словно айсберг, вплывающий в теплые воды. Беззвучно поет на мутном черно-белом, а, точнее, серо-сером экране почти музейного "Рекорда" арабский певец в чалме, со странным, криво загнутым кинжалом за поясом. Между сидящими словно поставили по переборке. Вроде рядом, а поворачиваться не хочется.

– Похороны у нас, что ли?
– вздрогнули все от баса Бурыги.
– Ну потопили железяку. Ну и фиг с ней! Это б раньше за соцсобственность всех попереснимали с должностей, а теперь...

– Так-то оно так.
– Хрустнул рафинадом Анфимов.
– Но все равно обидно. Поверни мы чуть раньше к Ходейде - может, и спасли бы судно. Ну, хотя бы на мель у берега положили. Да и с экипажем не ясно. Может, погибли они?

– Ага! Прям все тридцать сразу!

– У них штат не весь укомплектован, - вставил Майгатов и неприятно ощутил, что каждое слово колющими толчками отдалось в набухшей сливой брови.
– Двадцать один всего.

– Во! Еще меньше. Ухлопали по пьяни радиста и решили от нас смыться. Помните, засечка на экране поделилась. Это они, бандюги, срыгнули...

– Но ведь все шлюпки остались на борту.
– Со всхлипом отхлебнул мутного, невкусного чаю Клепинин и болезненно прикрыл глаза под срезом уже погрязневших за день, замаслившихся от беганий по трюмам бинтов.
– И еще "SOS" этот...

– И рис, - задумчиво, невидящим взглядом посмотрел в иллюминатор Анфимов.
– Чего они его из Таиланда везли? Говорят, во Вьетнаме дешевле. И намного...

– Зато путь короче, - обозначил себя пристроившийся к уголочку стола штурман.

– А вот в семьдесят девятом или... м-м... нет, точно в девятом... грузно откинулся на спинку дивана занявший сразу два штатных места за столом - командиров артиллерийской и минно-торпедной боевой частей Бурыга.
– Так в Донузлаве похожая история была. В смысле посадки на мель. Тогда СКР-13 - во, номер-то!
– в штормягу почти на берег вывезло. Под Оленевкой, на Тарханкуте. На борту были комбриг, начпо и еще какой-то туз. Туз доверил командование комбригу и ушел спать, комбриг - командиру СКРа, командир - помохе, а тот кулак под нос летехе вахтенному - вот как тебе, показал на мгновенно еще более истончавшего соседа-торпедиста, "румынской"* душе сунул - и тоже храпака дал. А летеху укачало, он и сам уснул. Так они и въехали в песочек всем корпусом. Помнишь?
– пнул кулаком под бок засыпающего Анфимова.

– Гд-де?

– А-а, ты ж тогда на классах был в Питере... Так вот: его океанским буксиром тащили, песок с-под дна вымывали - ни хрена не шел. Пока артбашни не срезали. Во-о. Тогда всех поснимали. А сча-ас...
– Махнул рукой в потолок, словно именно там, сверху, всего лишь за палубой находились люди, которые снимали, назначали и вообще правили судьбами тех, кто служил на кораблях.

Разлитая по кают-компании тоска не улетучилась. Сладкий чай лишь на время сменял во рту противный, тошнотворный привкус соли. На рукавах и плечах всех, кроме, пожалуй, Бурыги да жителя трюмов Клепинина мучной притруской белела все та же соль. Пересидели бы солнце в каютах - не было бы этих белых эполет, а так почти весь бешеный день - на жаре.

– Лады, - опять попытался разбить невидимые перегородки между офицерами Бурыга.
– Чтоб чай был слаще, а сон легче, ставлю задачу: каждому "продать" по одной истории флотского, скажем так, типа. Анекдоты тоже принимаются...
– ------ *"Румыны" ( флот. жарг.) - матросы минно-торпедной боевой части.

В провисшей под потолком тишине забасил первым:

– Вертолетчики из Качи - а в Каче, как известно, все иначе - на противолодочном патрулировании над морем решили искупаться. Снизились до десяти метров, а штиль был еще тот, поставили "вертуху" на автопилот, спустили трап, разделись, слезли по нему и давай плескаться. И вот то ли давление над морем скакануло, то ли еще какая закавыка, но только автопилот отработал на изменение в атмосфере и поднял вертолет на десяток метров еще. Ну эти вот кулибины поплавали-поплавали кругами да и рванули к берегу. Так в семейных трусах и приползли в полк. Те подняли две или там три машины в воздух, полетали вокруг нашего бесхозника - а что сделаешь? Так и прождали, пока топливо не выработает да в море шлепнется...

На довольное гыканье Бурыги несколько человек ответили робкими носовыми смешками. Только сидящий напротив комбрига замповосп - он же бывший замполит - покачал вперед-назад в низком утробном смехе свои засаленные кап-лейские погоны. Он всегда был готов угодить любому начальнику, лишь бы никто не пытался лишить его возможности выполнить главную цель жизни - доспать в каюте оставшиеся до ближайшей пенсии три с небольшим года. В бригаде его уже давно звали "пятнадцатилетним капитаном", хотя четыре масеньких звездочки на погонах он носил не пятнадцать, а где-то около двенадцати лет. Фамилия у него была историческая - Кравчук, но, в отличие от своего знаменитого тезки, ни к каким вершинам власти он никогда не рвался, от предложенных должностей на большие корабли и другие флота отказывался, и никто не знал, что главной причиной всего этого была не бешеная принципиальность, не преданность до мозга костей своему кораблю, а то, что от штатного места стоянки "Альбатроса" у причала до квартиры его дома в "хрущевской" пятиэтахе было ровно семьсот десять шагов. В замполитские годы он хоть со скрипом, с задержками, но все же со страху проводил партсобрания, политинформации и единые политдни, а сейчас, когда все это оказалось, судя по голосам с экрана, позорным прошлым, он и вовсе утратил последний стимул в службе, хотя кусочком того страха все же осталось его преклонение перед любым начальством, преклонение, с которым, может быть, и не сравнить было обожание ацтеками своих каменных божеств. И оттого, когда Бурыга, сидящий напротив него, бросил навстречу ему последний "гык", он посмеялся еще чуть-чуть, ровно столько, чтоб его заметил комбриг, и только после этого заговорил быстро-быстро, словно боясь, что кто-то встрянет в разговор и первым поддержит начатую комбригом "травлю":

– У нас хохма в Средиземке была. В конце семидесятых. Помнишь, мех? и погнал дальше, даже не удосужившись выслушать, что скажет еще один ветеран "Альбатроса": - Нам в Латакии загрузили на борт арбузы. Часть нам, часть на эскадру еще завезти нужно было, к шестой точке. Вышли в море, а нам "вводняк" - комиссия из Москвы, идет навстречу на белом пароходе...

– На "гидрографии", что ли?
– с деланным недовольством пробурчал Бурыга.

– Ну да...

– Так ты прямо и говори. А то я уж думал - на лайнере "Максим Горький", - и озорно пнул локтем опять закунявшего Анфимова.