Шрифт:
— Дилбер, смелее!
— Еди, жми на всю катушку!
Но эти голоса, раздавшиеся из толпы, уже не доносились до слуха катающихся. Качели вздымались высоко, а молодые души Дилбер и Еди парили еще выше, где-то в небесах. Они в своем полете забыли обо всем и обо всех. Они словно были одни в этом огромном мире, и этот мир, и чистое голубое небо, и солнце будто были созданы им на радость. «Выше, выше и еще выше», — шептали их губы и качели, послушно подчиняясь их воле, взмывали высоко в небо. Еди радовался за Дилбер, а Дилбер радовалась за него. Радость охватила их, они почувствовали доселе не испытанную легкость, воздушность, их движения стали синхронными, как у хорошо налаженного механизма, слившись в единое целое.
Но случилось непредвиденное. Откуда-то донесся зычный, как медвежий рык, голос:
— А-ю-ю! А ну-ка, освободите качели!
Неожиданный, резкий крик заставил всех встрепенуться. Все обернулись, ища глазами хозяина этого душераздирающего крика. В это время вопль повторился и из-за холма выкарабкалась на четвереньках огромная глыба.
— Тогтагюль-эдже идет…
— Тогтагюль-эдже идет…
— Дилбер, твоя Тогтагюль-эдже идет!
Толпа разволновалась, настраиваясь на шутливый лад.
Дилбер соскочила с качелей и спряталась за спинами своих подруг. Еди, раздосадованный тем, что так некстати прервали их с Дилбер бессловесную, но самую мелодичную из всех песен, песню любви, отошел в сторону.
Тогтагюль-эдже, запыхавшаяся под тяжестью своего девятипудового тела, сходу плюхнулась на широкую доску, заменявшую люльку качелей. Качели застонали.
— Бессовестные, катаются одни. Разве я не должна очиститься от грехов? — попыталась пошутить Тогтагюль-эдже, все еще обливаясь потом, и натруженно хватая ртом воздух.
Молодежь замерла, радуясь предстоящей потехе. Дилбер сама не своя стояла среди своих подружек, сгорая от стыда за свою молодящуюся родственницу. Тогтагюль-эдже была одета во все красное, и это уже было смешно. Только самодовольная и поглупевшая от самомнения женщина на пороге пятидесятилетия могла нарядиться в яркий молодежный наряд. Сколько раз Дилбер говорила ей об этом, даже пожаловалась своему дяде Баба-сейису. Но Тогтагюль была неисправима, а Баба-сейис бессилен.
— Тогтагюль, возьмите меня в напарники! — предложил, сверкая плутоватыми глазами, плюгавенький, с приплюснутым носом парень.
— Как бы качели под ее собственным весом без напарника не развалились, — встрял другой под общий хохот толпы.
Тогтагюль-эдже сидела на широкой доске с самым блаженным видом:
— Ну, ребята, помогите мне раскачаться! — сказала она, хватаясь за канат. — Ну чего же вы стоите?!
Дилбер была на грани обморока. «Какой стыд! Какой позор! Все открыто смеются над ней, а ей хоть бы что. Нет, надо прекратить это безобразие, и чем быстрее, тем лучше».
— Тогтагюль-эдже, пойдемте домой. Мы с вами вечером покатаемся… — сказала Дилбер, подойдя к своей тетушке.
— А что, племянница, днем ты стесняешься что ли со мной кататься? — ехидно ответила ей Тогтагюль-эдже, а затем, самодовольно поглаживая жирные бока, с презрением добавила: — Отойди от меня, пока тебя не сдуло ветром.
Дилбер с внезапно нахлынувшей ненавистью посмотрела на тетку, сидевшую на качелях, и увидела перед собой жабу, сытую, довольную, с ленивым презрением рассматривающую мир из своего зыбкого укрытия. Тогтагюль довольная своей остротой прикрикнула на ребят:
— А ну, ребята, навались, раскачивай!
Еди, пытаясь вызволить Дилбер из неловкого положения и надеясь, что если раскачает Тогтагюль-эдже, то, покатавшись немного, та покинет их, вышел вперед и взялся за канат качелей.
— Раз! Два! Три! — хором загудела толпа.
Качели тронулись с места и… Тогтагюль-эдже кувыркнулась на землю, как мучной куль. Толпа ахнула. И когда Тогтагюль-эдже полусогнутая, опираясь на все четыре конечности, попыталась встать на ноги, она упала.
Жгучий стыд охватил Дилбер. Еди покраснел, ведь теперь, как он считал, Тогтагюль-эдже и ему не посторонняя. Словно по команде влюбленные посмотрели друг на друга и стыдливо опустили глаза. Надолго, ох как надолго разъединил их этот невольный стыд за эту молодящуюся женщину. Увядший цветок, как бы его ни холили и ни лелеяли, среди свежих, не успевших еще раскрыться или только раскрывшихся цветов выглядит жалким, и мучительно больно за него…
Наступил один из воскресных дней.
Возле дома и во дворе Веллат-ага было столько детишек, что посторонний человек мог бы принять его за детский сад.
На веранде перед домом на цветных кошмах, скрестив ноги, сидели сыновья Веллат-ага, их дядя Хораз-ага и Джинны-молла.
Джинны-молла с засученными по локоть рукавами рубашки ловко подхватывал горсти риса и с блаженством отправлял в рот.
Перед ними на плоском деревянном блюдце дымился янтарными зернами, пропитавшимися маслом и морковным соком, плов. Трапеза была в разгаре, ели молча и сосредоточенно.