Тогтагюль, хотя и притворно надувала щеки на прибаутки мужа, была довольна и счастлива.

И сегодня Баба-сейис пил свой утренний чай на тахте, но почему-то, вопреки обычаям, на втором ярусе. Не успел он позавтракать, как появился заведующий колхозной фермой Овез.

— Бо-хов, Баба-ага, вы что-то сегодня рано забрались наверх, — заговорил Овез, не поздоровавшись.

— Да комары проклятые одолели. Готов хоть до небес подняться, лишь бы избавиться от этих кровопийцев, — ответил Баба-сейис, указывая гостю место рядом с собой. — Неужели ученые не могут придумать что-нибудь такое против этих извергов, Овез?! Просто сладу нет с ними. Вот посмотри, что они вытворяют, — хозяин дома засучил рукава и показал вздувшиеся от комариных укусов места. — Столько лет прожил на свете, но такого обилия комаров еще не видывал. Просто ужас, так гудят, будто вражеские самолеты. А ты, сынок, где спишь ночью? В доме или во дворе? Или у тебя, как у Клычкули, кровь с ядом? — Баба-сейис, вспомнив что-то, залился смехом. — Клычкули как-то мне поведал, что ночами назло комарам спит во дворе, оголив пузо. А наутро рассказывает, что по обе стороны от него столько мертвых комаров, хоть лопатой выгребай. «Комару стоит меня укусить, как тут же сдыхает», — говорит. Как ты думаешь, возможно такое или Клычкули привирает, а? Ведь он соврет и глазом не моргнет… Хорошо, что вчера Тогтагюль достала марли.

— Ну сами-то мы, допустим, сумеем для себя накомарники соорудить, но каково скотине? — вставил слово Овез, улучив момент.

— Вот в том-то весь вопрос. К чему я и тут балагурю, родной ты мой. Вечерами я наблюдаю за верблюдом Амана-необъятного. Бедняжка места себе не находит, бьет ногой себе по животу. Но разве этим отгонишь комара, вцепившегося ему в горб? Телята и подавно мучаются. Если так пойдет и дальше, кончится и мазь моего Карлавача, ее осталось совсем немного, — у Баба-сейиса на глаза навернулись слезы, словно комары уже заели его любимца.

Овез что-то было хотел сказать, но подоспевшая Дилбер опередила его:

— Дядюшка Баба, ты знаешь, милиционер Варан-хан увез Еди на своем мотоцикле.

Баба-сейис маленькими глазками уставился на Дилбер, пытаясь переосмыслить неожиданную информацию. Зато Овез нахохлился, как драчливый петушок:

— Младший сын Веллат-ага, видно, не прибавит чести к светлому имени своего отца…

— М-мда… Интересно, что же он такое натворил? — Баба-сейис вопросительно посмотрел на своего собеседника.

— От одной овцы рождаются и белые, и черные ягнята, — неторопливо, любуясь собой, заговорил Овез. — Кто бы мог подумать что один из сыновей столь почтенного человека вырастет таким шалопаем.

Слова Овеза не понравились Дилбер. Она чуть ли не крикнула на Овеза:

— Что ты тянешь кота за хвост? Говори быстрее, если что знаешь…

— Я не могу знать, что он натворил сегодня. Но… — Овез многозначительно посмотрел на Дилбер. — Оно, конечно, и неудобно, да думаю, что вы не станете распространяться об этом. Уму непостижимо, но факт. Ехал хоронить отца, а украл автомашину. Да, да, автомашину Кошека угнал…

Баба-сейис и Дилбер недоуменно уставились на Овеза.

— Украл автомашину Кошека, говоришь? — вдруг рассмеялся Баба-сейис. — Нашего Кошека?

— Язык без костей, сколько ни ворочай, рот не поранишь. Если бы угнали автомашину Кошека, мы бы давно узнали об этом.

— Дайте мне договорить, а потом уж судите да рядите, — обиженно сказал Овез — Так вот, вы прекрасно знаете, что я недавно ездил на слет передовиков сельского хозяйства в Ашхабад. Возвращаясь оттуда, на станции увидел Еди, не мог же я оставить его. Пригласил его, и мы втроем уселись в кабине. Не успели мы проехать и половину пути, как он, Еди, и говорит: «Остановите машину, дальше я пойду пешком». Думал, наверное, что мы станем его отговаривать, да промахнулся. Дуракам закон не писан, шагай пешочком, если пятки чешутся. Мы доехали до бахчевых полей колхоза и, решив немного отдохнуть, да и набрать немного помидоров, оставили автомашину у обочины дороги. Так Еди угнал ее. Диву даюсь, как он мог завести мотор, ведь ключ-то был у Кошека! Таким образом Еди совершил сразу два преступления. Угнал колхозную машину, это раз, управлял автомашиной, не имея на это прав, это два, — Овез притворно сокрушался. — Ведь он вполне мог сбить беременную женщину, не так ли? Угробил бы сразу две жизни. Если бы даже он врезался в коровник, разве было бы лучше? Ведь там стоят бидоны с молоком. Разлилось бы молоко, хуже того, оно потекло бы в бассейн, смешалось бы с водой, которой поили коров. А смесь молока и воды не лучший напиток для дойных коров. От такой смеси портится молоко коровы. Об этом нам еще говорили в техникуме. Таким образом, это вполне могло привести к падежу телят. А если, не дай бог, этим молоком накормили бы детей, что тогда?! Страшно даже подумать… — Овез понизил голос. — Дети маялись бы животами, санэпидстанция наложила бы карантин на продукцию фермы… Или допустим, что получилось бы, если Еди врезался бы на автомашине в конюшню, где стоит ваша гордость — Карлавач?! Как только автомашина повалила бы ворота конюшни, Карлавач, перепугавшись, вылетел бы из своего стойла и, оказавшись на воле, непременно направился бы к колхозным выбракованным кобылам — и покрыл бы одну из них. А сейчас за смешение крови чистопородного ахалтекинца, сами знаете, как наказывают…

Баба-сейис не вытерпел и начал хохотать.

— Вы не смейтесь, Баба-ага, всякое могло случиться…

— Конечно, конечно… — Баба-сейис, продолжая смеяться, поднял глаза к небу.

— Почему же вы тогда продолжаете смеяться и смотрите в небо?

— После твоего рассказа, Овез, я боюсь, как бы топор не свалился на мою голову с небес. Ведь всякое может случиться…

Дилбер прыснула и вышла на улицу. До нее еще долго доносился заливистый смех Баба-сейиса. Он любил смеяться и делал это от души.

Еди и сам не знал, как очутился возле конюшни, где содержался Карлавач. Он стоял у закрытых ворот и всем телом дрожал от нетерпения. Ему так хотелось увидеть своего любимца, за которым с трепетом ухаживал еще будучи школьником. Но закрытые ворота с висевшим пудовым замком надежно скрывали Карлавача. Что делать? Еди свернул за угол и прямо направился к оконному проему у самой крыши. «Не через дверь, так через окно», — подумал он и усмехнулся, пятясь назад, чтобы разогнаться и прыгнуть. С третьего раза ему все же удалось зацепиться за косяк оконного проема. В конюшне было темно. Баба-сейис оберегал Карлавача от жары, поэтому все окна и двери были затемнены.

Еди спрыгнул в темный зев конюшни, словно на дно колодца. В конюшне не было видно ни зги, но через несколько минут глаза его свыклись с темнотой, и он стал различать очертания находящихся внутри предметов. Вот и Карлавач стоит прямо у стены. Еди засиял от радости и направился к нему. Карлавач беспокойно захрапел и, пригнув уши, угрожающе стал бить копытом о землю. «Карлавач, Карлавач, ты разве не признаешь меня, друга своего?!» — с обидой в голосе пропел Еди. Но Карлавач и не собирался подпускать его к себе. Еди засвистел, как это делал раньше, но Карлавач не признал его и его свист, повернулся к нему крупом, готовый лягнуть. Еди расстроился не на шутку: ведь он шел к своему другу, а его не признают! «Какая-то цепная реакция. Невзлюбили люди, Карлавач не признает…» — подумал Еди, и на глаза навернулись слезы.