* * *

Пока я катался по Дубровицам, в корпункте мне наконец подготовили кабинет. Ну как — кабинет: каморку! По сравнению с отделом городской жизни того же "Маяка" — некое досадное недоразумение. Оказывается, Старовойтов был уверен — меня заберут в Москву, а посему и обустройством некого Белозора можно не париться. Незначительное количество бумаг и печатная машинка, которые изображали мое рабочее место, раньше мостились в кабинете наборщиц текста, женщин приличных, но очень разговорчивых.

Такие его резоны имели право на существование: с начала работы в "Комсомолке" я шатался "по горам, по долам", как говорила моя бабушка. В Афганистане, Апсаре, Москве... Я забегал в корпункт чаще просто отметиться и получить список заданий. Изредка, набрав " в полях" материала — садился на день или два за печатную машинку и писал заметки-статьи-очерки запоем, выбрасывая в мусорку карандашные заметки и меняя в диктофоне кассетки с записями. Ну такой вот стиль журналистской работы у меня: запойный и шебутной.

Тут же в основном водились корреспонденты, которые раз в день выбираются на задание, а потом полдня в спокойном режиме, не торопясь, каллиграфическим почерком на листах писчей бумаги делают одну или две заметки на пятьдесят или сто строчек, или триста пятьдесят-четыреста — за неделю. Тут такой рабочий ритм был в порядке вещей.

А, да! Сто строчек — это примерно одна страница А4 сакральным мистическим шрифтом Times New Roman 14. Норма строчек в месяц — 2000-2500 (зависит от издания), чтобы жить прилично и намазывать на хлеб с маслом еще и чувство собственного достоинства — меньше трех — трех с половиной тысяч лучше не делать. Это в районках, в республиканских и союзных изданиях строчка ценилась подороже, понятное дело.

Я так жить разучился еще в будущем. Работа в Москве на новостном портале — это означало потогонную фабрику по производству оригинальных текстов на актуальные темы в режиме нон-стоп! Какие строчки? Еще в местном, позднесоветском "Маяке" я перся от их вальяжного ритма, думал — в "Комсомолке" будет по-другому, ан нет! Не привыкли тут скакать на нашем брате-журналисте. Хочешь фотокора — бери с собой фотокора, он отснимет, проявит и отвечать за качество фото будет. Хочешь не уметь на машинке печатать -пожалста, вон наборщицы сидят! Посмотрел бы я на писаку из третьего десятилетия двацать первого века, который отказался бы, побывав на мероприятии, принести оттуда фоточки и короткий видосик, сославшись на то, что он-де "пишет"... А отснимешь коряво — специалисты с верстки еще и сквозь зубы смотреть будут, мол вот дурында, такая техника в руках, а кадр поймать не может, криворукий. На профессиональных фотографах это, кстати, не работало: попробуйте заставить матерого папарацци статью написать? Фигушки! Стрелочка не поворачивается!

Потому и охреневали местные начальники и коллеги по перу от моего стиля суетолога-многостаночника. Потому и решил Старовойтов в итоге предоставить полноценное... Ладно — неполноценное рабочее место, дабы я своим лихим и придурковатым видом не смущал весь корпункт, и мои постоянные приходы и уходы не деморализовывали коллектив. Посему — каморка, в которой раньше стояли шкафы с газетными подшивками аж с 1944 года, была освобождена, шкафы — отправились к такой-то матери, ибо давно были на списание, а подшивки тонким слоем размазали по всему корпункту — по свободным полочкам и ящикам.

Так что я оказался обладателем пенальчика два на четыре метра, стола, стула, одного из недосписанных шкафов, а еще — электрочайника (металлического, со зверским встроенным кипятильником внутри). Печатная машинка у меня была своя — та самая, портативная. Всё-таки писать я предпочитал тут, а не на квартире: грохотала она нещадно, это не нежный шелест ноутбучной клавиатуры. И долбил я по клавишам куда как сноровисто, подобно дятлу в лесу.

— Чем там тебя угощали, Белозор, что ты так елей льешь на голову этого Михалыча? — ворвался в кабинет Старовойтов. — Я на заседании горкома был, почитал твой опус про Золтанов, пока отцы города там речи толкали. Это всё хорошо, но так не бывает!

Он потряс листами с машинописным текстом и забегал по кабинетику — два шага туда, два — обратно. Здорово его там наскипидарили, на горкоме!

— Минералочки не хотите? — спросил я, кивая на стеклянную бутылку с этикеткой "Золтановская, лечебно-столовая", которая стояла как раз на самом краешке письменного стола.

— А давай! Там разливают? — он отковырнул неплотно прилегающую кронен-пробку, и буль-буль — жидкость из бутылки полилась в горло директора корпунтка.

Его лицо изменилось буквально на секунду. В глазах промелькнуло какое-то потустороннее выражение, кровь прилила к смуглым щекам... А потом он — глык-глык — сделал еще два больших глотка, отнял бутылку ото рта и яростно и белозубо улыбнулся:

— В печать! Рекомендую на четверг! Отличный материал, отличное предприятие, замечательный директор! — его взгляд метался по моей каморке и наткнулся на электрочайник.

Осторожно пальцем он проверил температуру — холодная, а потом прямо из носика принялся пить воду. Еще бы! Три глотка спирта — залпом!

— Михал Иваныч, а жизнь-то вас помотала, — заметил я.

Он потряс указательным пальцем, а потом, оторвавшись наконец от чайника, сказал хриплым голосом:

— Я спецкором во Вьетнаме, в шестьдесят шестом... И потом — в шестьдесят девятом...