Я, блин, спал! Почему очнулся-то?!

Рация, жутко зашипев, разразилась какой-то нечленораздельщиной, совершенно мной не понятой. Правоохранитель, отличающийся знанием особого радио-ментовского, тем не менее информацию принял, а затем перевел на русский, размыкая попутно моё узилище:

— Вам на минус третий, Виктор Анатольевич. При выходе, налево, шестой кабинет. Медосмотр. Вещи оставьте, вас срочно ждут.

Лучше бы пожрать дали. Хотя, о чем это я? Вон, что к лифту провожает, дорогу показывая, уже спасибо. Это вам не общество консюмеризма, фальшивой демократии и тирании сферы услуг! Тут всё сам!

Не знаю почему, но горжусь. Вот прямо еду на лифте вниз, лапам нижним пипец как от металла холодно, на огромный герб с серпом, молотом и кулаком смотрю — и гордость берет. За державу, кующую из чугуния утюги, а не штампующую пустоглазых барист. Утюги, конечно, не гении обжигают, но утюг — это утюг, а бариста — это тлен, навязанная роскошь и бессмысленно просираемый человеческий ресурс! Типа цыгана, но по своей воле и с вкусным кофе.

Быстро дошлёпав к нужному кабинету, я ворвался внутрь, мечтая куда-нибудь сунуть озябшие ступни, но оказался в большой пустой комнате с металлическим кругом посередине метров трёх в диаметре. От его вида мне стало еще холоднее, вполне заслуженно, кстати. Воздух тут тоже был прохладный, а освещение безжизненно-ярким. Неуютно. Может, не туда попал?

— Изотов? — раздался незнакомый женский голос из динамика у потолка.

— Да…? — нервно проблеял я, по очереди поджимая ноги и грея подошвы о икры.

— Я вас ждала. Зовите меня Анна Владимировна, — уведомили меня сухим деловым тоном, — Раздевайтесь. Вещи на кушетку в углу, сами в центр круга. Выполняйте.

Ну… всё-таки я немножко скучаю по стране, где проктологи и урологи грели ладошки перед осмотром, а не во время его. Что-то вспомнилось. Ну и ладно, хоть без экзоскелета-ограничителя побуду.

Встав ровно на середину круга, я замер, гордо свисая руками вдоль бедер, вместо того чтобы стыдливо прикрыть ладошками свои втянувшиеся и сморщенные от холода гениталии. Стыло и зябко, поэтому задавать вопросы типа «А где приборы?», «А где медсестра?», «А это не больно?» — явно бестолково. Судя по деловому тону невидимой докторицы, которая вполне могла бы в своих трусах намораживать эскимо, вопросами я только продлю свои мучения. И то, очень ненадолго.

— Ноги на ширину плеч, руки поднять параллельно полу! — раздалась следующая команда.

Сканер, что ли? Приказ я выполнил.

— Закройте глаза! Замрите!

Это несложно…

Куда сложнее, можно сказать, даже в невыносимой степени, почувствовать, как твои конечности оказываются в плену металлических захватов гибких манипуляторов, мгновенно оказывающихся на руках, ногах, поясе и шейном отделе. Секунда оторопи, ты ошалело открываешь глаза, обожженный холодом прицепившегося к тебе металла, а затем пораженно сипишь, будучи резко вздёрнутым в воздух, с максимально разведенными конечностями. Правда, насладиться тебе этим подвешенным состоянием, похожим на готовую к вскрытию лягушку, тебе дают всего лишь пару секунд. Затем следует новый, финальный удар от судьбы в виде голоса из динамика. Прекрасно мне знакомого голоса. Ненавидимого.

— Спасибо, Миша. Как и всегда — никаких нареканий!

Захлебываюсь от накатившего приступа злости.

Вместе с этими звуками одна из стен становится прозрачной, демонстрируя висящему в воздухе мне вторую половину лаборатории. Вот там полно приборов, с лампочками, экранами, переключателями, трубками, проводами и прочей лабуденью. Но это ерунда. Там еще немало людей, большую часть из которых я знаю. К примеру, два майора, одним из которых является Валерий Кузьмич Радин, а вторым Нелла Аркадьевна Окалина, возвышающаяся над простыми смертными своей монументальной фигурой. Сухощавый молодой человек в белом халате, ехидно поглядывающий на меня поверх монитора, это Михаил Ожегов, ближайший помощник и заместитель полного, лысеющего и очкастого ученого, неотрывно меня рассматривающего.

Зафиксированный, висящий в воздухе, я смотрел прямо в глаза Егора Дмитриевича Лещенко, ведущего специалиста лаборатории особых случаев, понимая, что приплыл. Причем, это плаванье не было долгим, не было захватывающим или поучительным. Зато предсказуемым. Не для 18-летнего юноши из сиротского дома, но для живущего вторую жизнь человека, продукта куда более циничного, холодного и злого общества — точно.

— Что здесь происходит? — обозначил вопрос я, не отрывая взгляд от Лещенко. Злость продолжала давить. Просто так я оказаться здесь не мог. Тем более не в компании этих двух моральных уродов, Лещенко и его пса Ожегова. А значит…

Мои отношения с этим экземпляром научного советского сообщества были просты и прозрачны. Он своими бесконечными анализами, сканированиями и экспериментами превращал мои школьные каникулы в ад, ничуть не скрывая интереса в том, чтобы превратить в него и остальную часть моей жизни. Я же, в свою очередь, не раз и не два подгадывал момент и выдавал характеристику этому достойному советскому ученому, вслух сравнивая его с выдающимися умами, работавшими в таких заведениях как Бухенвальд, Дахау и Аушвиц. Естественно, на публике… крайне специфичной публике, нужно заметить. Той, что не прощает своим дорогим коллегам даже ложных наветов, начиная их усиленно муссировать в собственных целях.