Шрифт:
– Мадам, отпустите… – Черт, как же оно называется? – Отпустите мои яички!
– Как скажете, – заявила она и, нырнув головой в его влажную, пропахшую потом рубашку, закусила сосок, присасываясь к нему так сильно, что из головы вылетели все связные мысли.
После этого события разворачивались без его вмешательства – хоть и были весьма приятны. В какой-то момент Уильям понял, что нависает над шлюхой, капая на нее потом, и бормочет:
– Я ублюдок, ублюдок, представляешь? Я ублюдок…
Она не отвечала. Только обхватила рукой за затылок и притянула ближе.
– Вот поэтому…
Придя в себя, он понял, что уже какое-то время болтает вслух, уютно пристроив голову у нее на плече и вдыхая сладкий мускусный запах, а ее сосок темным пятнышком маячит в дюйме от носа.
– Единственное, что у меня осталось – это мое слово. Я должен его держать… – На глаза вдруг навернулись слезы. – Почему ты заставила меня нарушить слово?
Женщина не отвечала. Уильям уж было решил, что она уснула, как внезапно та погладила его по спине, и тишину прервал чуть слышный шепот:
– А ты не думал, что у шлюх тоже бывает своя честь?
Нет, если по правде, то не думал…
Уильям открыл было рот, чтобы так ей и сказать, но слова опять пропали. Он закрыл глаза и уснул у нее на груди.
Глава 19
Отчаянные меры
Сильвия Хардман стояла над Джейми, сосредоточенно сдвинув брови и жуя губы. Наконец она покачала головой, вздохнула и выпрямилась.
– Вижу, тебя не переубедить?
– Нет, Друг Сильвия. Мне надо как можно скорее попасть в Филадельфию. Завтра я должен идти – хоть ползком.
– Тогда ладно. Пейшенс, принеси папину особую флягу. А ты, Пруденс, размели большую щепотку горчицы… – Она шагнула к кровати, пристально глядя на Джейми и будто бы примеряясь к его размерам. – Нет, лучше две щепотки, у тебя ладошки маленькие.
Сильвия взяла у двери большую заостренную палку, но перед тем, как выйти, на секунду замешкалась.
– Прю, ни в коем случае не трогай глаза и лицо. И Честити не вздумай брать на руки, пока хорошенько их не отмоешь. Если вдруг будет плакать, пусть ее успокоит Пейшенс.
Как нарочно, Честити завозилась, хотя ее только что накормили и переодели. Однако Пейшенс уже выскочила на улицу. Интересно, где они хранят особую папину флягу? Не иначе как припрятали хорошенько…
– Давайте ребенка мне, – предложил Джейми. – Я пока ею займусь.
Сильвия безо всяких сомнений (что порадовало) отдала ему младенца, и он принялся корчить Честити смешные рожицы. Та захихикала – и Пруденс, шуршащая пестиком в миске, тоже. От горячего запаха молотой горчицы воздух потяжелел.
Джейми высунул язык и покачал им. Честити затряслась со смеху, как маленький студень, и тоже показала крохотный розовый язычок, отчего Джейми фыркнул.
– Над чем вы смеетесь? – громко спросила Пейшенс, распахивая дверь. Она хмуро уставилась на сестер, и те захохотали еще громче. Когда вернулась миссис Хардман, притащив большущий кривой корень, все четверо покатывались со смеху уже безо всякого повода. Она недоуменно захлопала ресницами, но все-таки покачала головой и тоже улыбнулась.
– Говорят, смех – лучшее лекарство, – заметила она, когда веселье поутихло, а Джейми вдруг понял, что ему и впрямь полегчало.
– Друг Джеймс, можно твой нож? Он режет лучше моего.
И правда: ее нож представлял собой простое лезвие, отвратительно наточенное и с рукоятью из бечевки. У Джейми же был кинжал в ножнах из слоновой кости, который он купил в Бресте: из закаленный стали и такой острый, что сбривал волоски на предплечье. Сильвия улыбнулась, взвешивая его в руке, а Джейми тут же вспомнил, как Брианна радостно крутила свой швейцарский нож.
Клэр тоже любила хорошие инструменты. Однако она больше ценила то, что можно сделать с их помощью, нежели восхищалась красотой самого клинка. Лезвие было для нее не орудием, а продолжением собственной руки. Джейми невольно потер подушечки пальцев, вспоминая нож, который однажды для нее сделал, – с идеально гладкой рукоятью, слепленной точно под ее ладонь. И стиснул кулаки, не желая думать о жене. Не сейчас!
Выставив девочек из дома, Сильвия осторожно очистила корень и натерла его в маленькую деревянную миску, старательно отворачивая лицо от едких паров свежего хрена, хотя из глаз все равно покатились слезы. Промокнув их краем фартука, она взяла «особую флягу» – темно-коричневую глиняную бутыль, испачканную в земле (неужто ее впрямь закопали?), и плеснула из нее в миску какую-то жидкость.