Арнольд, муж Ольги, сидел в гостиной задрав ноги на стул, что – то читал. Я знал его давно, с пионерских пламенных лет, когда он был у нас в школе председателем Совета дружины, и мы, рядовые члены, отдавали ему салют при встрече. Но сейчас я, конечно, ему руку не вскинул, но вежливо, по – джентльменски поздоровался, ибо он был все – таки человек культурный и весьма начитанный, – не то что я, сорванец бывший «заложный». Помню, он любил всегда всякие заграничные штучки, неплохо играл в настольный теннис. Однажды в городской библиотеке, куда я забрел случайно, он колоссально читал лекцию о французских художниках, об искусстве тамошнем вообще, в котором, видать, Арнольд разбирался, как повар в бифштексах. Ну, это было раньше. А теперь?

А теперь, как ребята рассказывали, он нигде не работал, и жили они с Ольгой, за неимением собственной квартиры, в бабушкином доме. Тесновато им, однако, тут. В коридоре громоздились какие – то мешки, ящики… В гостиной было полно всяких книг, рулонов бумаги и холста. У стола стоял большой мольберт.

– Ты, Арнольд, теперь что, рисуешь? – спросил я не из любопытства, а так, чтобы прервать как – то наше долгое молчание.

Но вместо ответа на мой вопрос он задумчиво, несколько суховато спросил:

– Ты, разумеется, был весьма удивлен, получив эту телеграмму? – перевернул страницу «Юманите». Разумеется, Арнольд знал хорошо французский и даже, как говорили, эсперанто. – Дело в том, Борис, – продолжал он, – что Агриппина Тарасовна сейчас лежит в тяжелом состоянии, можно даже сказать – при смерти находится. Весьма ридлитично, что она чрезвычайно жаждет поговорить с тобой, желает оставить тебе какой – то ящик. Ведь ты, дружок, интересуешься антиквариатом, не так ли?

– Анти…ква…квариатом? – удивился я. – Да никогда. Зачем мне это? По – правде, я тут человек чужой и даже, можно так сказать, неприятный для вашей семьи… и вдруг такое.

– Но ты ведь знаешь ее странный, спонтаннический характер, – поднялся с кресла Арнольд. – Здесь, дружок, какая – то эго – метафизика проявляется с ее стороны. Несовместимость видимых реальностей! И все эти годы… – он приблизил ко мне лицо и почти перешел на шепот: – …она так и не приняла меня как конкретного человека, как определенную личность. Она… она все время называла меня твоим именем и видела во мне только Бориса Антипина, то есть тебя! И, главное, при этом отлично знала, что ты живешь не здесь, а отдельно, в собственной квартире, на Октябрьской.

– Лажа какая – то, – удивился я. – Выходит, она допускала, что ты это не я, понимала это?

– Вот именно! – Арнольд в волнении заходил по комнате, закурил. – Она прекрасно все видит и понимает, хотя… – он выпустил изо рта густую струю дыма, – …патология, вроде, налицо. – Арнольд натянуто засмеялся. – Мы с женой сначала страшно обижались на подобные кунштюки с ее стороны, но потом привыкли: как ни как, это старый, больной человек… Пусть себе дурит! Долго ли?..

Тут в комнату вошла Ольга, сказала, что бабушка ждет меня. Потом добавила:

– Только будь с ней, Борис, поласковей. Хорошо?

Я вошел, подавляя неловкость, в комнату Агриппины Тарасовны, которая была слабо освещена лишь лампочкой ночника. Все здесь было по – старому: те же ящики с замками, чемоданы, банки – склянки, и все заклеено аккуратно полосками бумаги. Пахло нафталином и лекарствами.

Старуха лежала в постели похудевшая, совершенно обессилевшая. Слабым движением руки она показала на стул и взглядом приказала внучке оставить нас одних.

– Отхожу я, милок, – слабо «улыбнулась» она. – Жду тебя, не дождусь… А потом и помирать не страшно.

– Да что Вы, Агриппина Тарасовна, какие там разговоры, да вам еще… – начал было я успокаивать ее.

Но старуха только махнула рукой:

– Да полно тебе, полно… Смерть долгожданная, она… она ведь разная бывает, милок. Тяжелая тоже, ох какая тяжелая. – Тут она посмотрела на меня прищурившись, сказала с облегчением: – Вот теперь мне, Боренька, лутше. Лехше стало, когда рядом сидишь. Да-а. Я ведь знаю тебя, милок, давненько и знаю про тебя то, чего сам не знашь. Это мне частью карты показали, а частью я сама узреваю. Человек, ты, Боренька, мяхкий, добрый, любой грех с любого сымешь и любого простишь, и делаешь добро не от блажи какой, а от понимания души человечьего. Зла в сердце не держишь, а это, милок, само главное для нас. И Ольга вот не обижается на тебя. Да-а. – Она вздохнула, замолчала, что – то раздумывая, потом сказала: – Судьба – то у кажного одцельна, и сила в жизни есть, которая ташшыт нас, заставляет дела неприглядные совершать вопреки уму – разуму. Может черт, а может и Бох это… От рожденья и до смерти держит она. Так – то вот, милок.

– Про что это Вы? – не понял я. – Если говорить, к примеру, о Боге…

– Бох? Это раньше так называлось. А теперича люди отказались от него, но не ослободились от силы сей большой. Имена всяки там и все проходит, но главно – то остается во внутрях. Вот я никогда в церкву не ходила апосля – то, при советской власти, и ни в христианского, ни в татарского бога не верю. Так у меня, вроде. Но кажный умереть не может просто так, не высказавшись полно. Так ведь, Боренька?

– Да-а, – согласно покачал я головой, заметив про себя, что старуха совсем ожила. Движения ее стали резче, голос окреп, в глазах появились огоньки. – Так чем же я могу вам помочь, Агриппина Тарасовна?