Разочарованно хмыкнув, он пожимал плечами.

А в воскресенье 14 июня, через неделю после моего «ухода» от Профессора, на стадионе «Косиэн» состоялось историческое сражение, в котором питчер «Тигров» Юфунэ' устроил «Карпам» ноу-хиттер. И мы с Кореньком сразу после обеда залипли на трансляции матча по радио.

Чем ниже опускалась линейка нападения «Карпов», тем напряженней звучал голос комментатора из радиолы и тем сильнее мрачнели мы. С каждым очередным аутом Коренёк лишь угрюмо вздыхал. Но при всем безмолвии мы оба знали, о чем думаем на самом деле. Так, что и рта открывать смысла не было.

Но вот последний бэттер, Седа, послал мяч аж на аутфилд, и рев трибун перекрыл трескотню комментатора, а когда волна оваций схлынула, тот уже только повторял обессилено: «Аут! Аут!!» — снова и снова.

— Победа, — тихонько сказал Коренёк. Я кивнула.

«Пятьдесят восьмой ноу-хиттер… за всю историю японского бейсбола! — доносило до нас обрывками радио. — Такого от „Тигров“ мы не видели вот уже девятнадцать лет… после знаменитого ноу-хиттера Энацу тысяча девятьсот семьдесят третьего года!..»

И мы уже не понимали, радоваться подвигу Юфунэ или как. Да, конечно, «Тигры» победили и это великий рекорд в истории. Но все эти волны радости из динамика то уносили нас во 2 июня, к Профессору, сидевшему радом на своем месте 714, то возвращали ко дню сегодняшнему, в котором до Профессора не дотянуться уже никак. И тот шальной мяч, которым безвестный бэттер чуть не разбомбил нашу троицу, казался теперь зловещим знамением самой Судьбы.

— Ну что? — встрепенулась я наконец. — Пора готовить ужин?

И Коренёк, угрюмо хмыкнув, выключил радиолу.

Да, тот пр'oклятый шальной мяч явился чем-то вроде дурного знамения, предрекшего провал ноу-хиттера для Накагоми. Но лично для нас он, похоже, сыграл куда более зловещую роль. Разве не он спровоцировал у Профессора нервный срыв, за которым последовало мое увольнение, и в итоге разлучил нас с Профессором? Можно ли всерьез рассуждать о «проклятии шального мяча», я, конечно, не знала. Но всей этой мрачной цепочки событий хватило, чтобы разбить мое сердце.

Вскоре на остановке автобуса по пути на работу какая-то незнакомка присвоила мои деньги. Но не силой, не угрозой и не обманом. Наличные я отдала ей сама, так что даже в полицию обращаться было бы странно. Если таков новый способ вымогания, стоит признать, он весьма эффективен.

Я читала газету, когда она подошла ко мне — твердым шагом, безо всяких поклонов, извинений или и приветствий. Уверенно протянула распахнутую ладонь и внятно произнесла единственное слово:

— Деньги.

Женщина была рослая, бледная, лет тридцати пяти. Если не считать демисезонного пальто в летнюю жару, на вид ничего подозрительного. Слишком опрятная для нищенки, слишком спокойная для сумасшедшей. Держалась с достоинством и так естественно, словно спрашивала дорогу. Или даже наоборот: словно это я спрашивала дорогу у нее.

— Деньги, — повторила она.

Я достала купюру[24] положила ей на ладонь. Сама не знаю почему и зачем. Какого лешего бедная мать-одиночка отдает последние гроши незнакомке, которая даже ничем ей не угрожает, я бы объяснить не смогла. Женщина сунула мою купюру в карман пальто и так же уверенно, как приближалась ко мне, зашагала прочь. И уже в следующую секунду подъехал автобус.

Весь остаток пути до работы я пыталась представить, что же такого важного сделает эта женщина с моими деньгами. Накормит голодных детей? Купит лекарство больным родителям? Остановит семейное самоубийство?

Но сколько бы я ни уговаривала себя, что все это не зря, легче на душе не становилось. Не потому, что было жалко потерянных денег. Наоборот, жалким было дурацкое чувство, будто мне же самой кто-то бросил подачку из сострадания.

А через пару дней наступила годовщина смерти мамы, и мы с Кореньком поехали навестить ее могилку на кладбище. Но в кустах за оградой обнаружили мертвого олененка. Он лежал на боку и уже совсем разложился, только на спине еще оставалась полоска пятнистой шкуры, а раскинутые в стороны ноги будто говорили: бедняга до последнего вздоха отчаянно боролся за то, чтобы встать. Его внутренности вытекли, глаза превратились в черные дыры, а из приоткрытой пасти выглядывали детские, едва прорезавшиеся зубы.

Обнаружил его Коренёк. Вскрикнул да так и застыл с поднятым пальцем, не в состоянии ни окликнуть меня, ни просто отвести взгляд.

Скорее всего, совсем еще неловкий детеныш на всем скаку слетел с горы и сломал себе шею о могильный камень у подножия. Приглядевшись, мы увидели на шершавой плите полоски засохшей крови.

— И что же мы будем делать? — спросил наконец Коренёк.

— Да ничего, — ответила я. — Оставим все как есть.

В тот день мы молились за олененка даже дольше, чем за упокой маминой души. Мы пожелали ему подружиться с мамой и присоединиться к ее путешествию на небесах.