Сталь же ревностно Профессор следил и за самочувствием Коренька. Любые вросшие ресницы или прыщи он всегда обнаруживал у мальчика раньше, чем я, но не трогал его и даже не показывал ему, что заметил, а говорил мне об этом наедине и украдкой, лишь бы ребенок не испугался.

Никогда не забуду, как однажды Профессор зашептал мне из-за спины, пока я мыла на кухне посуду:

— Ты видела? Что будем делать с его фурункулом?! — шипел он с таким ужасом, будто весь мир катился в тартарары. — У детей очень быстрый метаболизм! Эта шишка может внезапно раздуться, надавить на лимфоузлы и перекрыть трахею!

На вопросах детского здоровья Профессора всегда заедало.

— Ну что ж! — пожала я плечами беззаботно. — Тогда проткнем иголкой…

Но Профессора это привело в настоящий шок.

— Как? А микробы?? А если он заразится?!

— А мы прокалим иголку над пламенем, и все микробы сгорят в аду! — еще невозмутимее ответила я. Уж больно забавно наблюдать, как он паникует — тем отчаяннее, чем больше я над ним подтруниваю.

— Ни в коем случае! — закричал он уже почти вслух. — Микробы заползают куда угодно! Они проникают в кровь и добираются до нашего мозга…

В итоге он не отстал от меня, пока я не пообещала сегодня же отвести ребенка к врачу.

В общем, к Кореньку Профессор относился примерно так же, как и к простым числам. Простые числа у него были основанием для всех натуральных чисел, ну а дети — основанием для всего, что происходит во «взрослом» мире. Соответственно, мы, взрослые, существуем исключительно благодаря детям, что и требовалось доказать.

Я до сих пор иногда достаю ту записку и долго смотрю на нее. По ночам, когда не могу заснуть, или одинокими вечерами, когда подступают слезы по близким, которых больше нет рядом. Гляжу на эту единственную строчку и молча склоняю голову в благодарном поклоне.

8

В день праздника Танабата «Тигры» продули «Китам» 1:0. Это было их седьмое поражение подряд.

Несмотря на месяц отсутствия, я быстро вернулась в привычный рабочий ритм. Поврежденная память Профессора, конечно же, не сохранила сцены нашей битвы с Мадам. О наших с ней разногласиях он по-прежнему не догадывался.

Все записки Профессора я переместила на его летний костюм, следя за тем, чтобы каждая оказалась на том же месте. А те, что выцвели или порвались, переписала своей рукой наново:

В конверте, второй нижний ящик стола

Теория функций, 2-е изд-е, стр. 315–372, и Комментарии к гиперболическим функциям, том 4, гл. 1, § 17

Таблетки после еды — в чайной банке, левый шкафчик буфета

Бритвенные лезвия — за зеркалом в ванной

Поблагодарить за торт!

Некоторые записки уже утратили актуальность (куском съедобного теста, испеченным на уроке труда, Коренёк угощал Профессора еще в начале прошлого месяца), но выбросить их не поднималась рука, и я перевесила их на новый костюм так же бережно, как и все остальные.

Перечитывая эти напоминания, я в который раз поражалась, сколько внимания, осторожности и никому не заметных усилий требовалось Профессору, чтобы просто прожить очередной день своей жизни. Еще и поэтому я старалась не залипать над каждой строчкой от ностальгии, а закончить работу как можно быстрей, чтобы не оставлять его без подсказок слишком надолго. За каких-то полчаса все, что нужно, перекочевало на новый костюм, и получилось просто загляденье.

Сам же Профессор вот уже который день бился над решением какой-то сверхсложной задачи. Тому, кто ее решит, Journal of Mathematics пообещал крупнейшую премию из всех, когда-либо назначенных со дня его основания. И хотя к деньгам Профессор был, как всегда, безразличен, сама эта задача, похоже, увлекла его не на шутку. Раньше конверты с его призовыми чеками валялись нераспечатанными по всему дому. И когда я спрашивала его, не обналичить ли их на почте, он только пожимал плечами. В итоге я стала просто относить эти чеки в агентство, а там уже их передавали Мадам прямо в руки.

С первого же взгляда на Профессора было ясно: новая головоломка сопротивлялась. Напряжение, с которым работал теперь его мозг, казалось, и правда вот-вот разорвет голову изнутри. Удалившись к себе в кабинет, он становился совершенно невменяемым, и я начинала всерьез беспокоиться, не растаяло ли его тело в воздухе от столь глубокого погружения в Мысль. Но тут трагическую тишину взрывал звонкий цокот карандаша по бумаге, и кончик грифеля, стирающийся о бумагу, убеждал меня: все в порядке, Профессор не только жив, но и подобрался еще чуть ближе к разгадке.

Я часто спрашивала себя: как это возможно — начинать каждое утро с новости о том, что твой мозг ничего не помнит, и при этом успешно разгадывать одну и ту же загадку несколько дней подряд? Ведь с аварии 1975 года он ничем, кроме своей математики, не занимался. И теперь уже она, математика, каждый день заставляла его инстинктивно садиться за стол и задумываться над задачей, стоящей перед ним прямо сейчас. Все, чем он мог себе помочь, — это блокнот с карандашом да развешанные по всему телу записки.