Басов догадался: его не видят за дымом на фоне сопка. И тогда, не раздумывая, он выскочил на самый гребень. Позже Василий уверял, что в тот момент совсем не ощущал страха и ничего не видел вокруг. А нам, смотревшим на него снизу, было жутко. Басов размахивал флажками на виду у японцев. В него стреляли из винтовок и пулеметов, стреляли торопливо. Пули щелкали по камням у его ног. Поблизости рвались снаряды и мины. Взрывной волной свалило на землю, он снова вскочил.

— Хватит! Ложись! — кричал ому Собачкин.

Но сигнальщик продолжал работать флажками до тех пор, пока корабли не возобновили огонь.

Кто-то схватил Василия за ногу и сдернул в окоп. Он был бледен, возбужден, но на нем не оказалось ни единой царапины. Это было просто чудо.

Корабельная артиллерия отогнала бронепоезд к железнодорожной станции. Но и оттуда, издалека, его снаряды причиняли вред десантникам. Хорошо, что минут через пятнадцать Гребенщикову удалось отремонтировать передатчик, и мы наконец проучили осточертевшего нам наглеца. Капитан-лейтенант дал точные координаты. Настолько точные, что второй залп лег возле самого паровоза. Хороша видно было, как поврежденный паровоз запарил, окутался клубами дыма. Бронепоезд успел, правда, укрыться за постройками, но больше он уже не появлялся.

Артиллеристы, выполняя нашу заявку, перенесли огонь на японскую батарею, стрелявшую по нашей сопке. Ее тоже удалось обезвредить. А морские пехотинцы к этому времени захватили высоту 182,9 и закрепились на ней.

Во время боя перевязываться было некогда. Я даже разобрался, что, собственно, произошло со мной. Надвинул поплотней бескозырку, пытаясь остановить кровотечение. Лишь когда все стихло, Гребенщиков осмотрел мою голову.

Пострадал я по собственной вине. Поленился вырыть глубокий окоп. Сидел без каски, сняв даже бескозырку. Но дело не только в этом. Мне надоело таскать в карманах гранаты, я положил их на бруствер. Воздушная волна сбросила эти игрушки на меня. Одна угодила в затылок и содрала кожу. Хорошо еще, что были они без детонаторов. Ну а нос мой был разбит камнем, подхваченным той же воздушной волной. Камень угодил чуть ниже переносицы, и от этого удара распухло все лицо.

В пещерах сыро. С каменных стен падали тяжелые капли. Тускло горели свечи. Пахло лекарствами.

Вокруг перевязочного пункта, особенно за ручьем, густой кустарник. Днем оттуда несколько раз стреляли японцы. Медики с опаской поглядывали туда. У входа в пещеру сидели легкораненые бойцы с автоматами и гранатами наготове.

Усталая медсестра, сама едва державшаяся на ногах, выстригла мне на затылке волосы, промыла и перевязала ранку. Саша Кузнецов тоже вскоре готов был в обратный путь.

Я откинул полог у входа и почти столкнулся с рослым пехотинцем, у которого вместо головы лишь огромный шар из бинтов и ваты, с узенькой смотровой щелью. Пехотинца поддерживала девушка, еле достававшая ему до плеча.

— Маша? Цуканова!

Она посмотрела удивленно, припомнила:

— Подожди, я сейчас…

Помогла бойцу опуститься на кипу одеял, сказала что-то девушкам-санитаркам и вышла на площадку перед пещерой. Лицо у нее было осунувшееся, землистое. Запекшиеся губы казались черными.

Мы втроем спустились к ручью. Жадно и долго пили тепловатую воду. Маша вымыла лицо, руки. Потом пригоршнями плеснула воду на волосы, за воротник.

— Замучилась… — Голос ее звучал глухо. — Сорок человек вынесла… Больше уже… Трудно по склону спускаться. Больно ведь им, кричат. А что я могу?..

— Напарника разве нет?

— В цепи напарник. У Осокина людей мало осталось, а японцы жмут все время…

— Тебе в какую сторону?

— Туда! — показала она на тропинку.

Нет, нам было не по пути, мы не могла проводить ее. Маша тяжело поднялась с камня, поправила санитарную сумку и вдруг улыбнулась:

— До лучших времен, мальчики! В городе встретимся!

Кивнула нам и пошла по крутой тропе.

Взрыв оглушил его. Несколько минут он лежал недвижимо, пытаясь сообразить, что случилось. Казалось, что он на палубе и она качается под ним, уходит из-под него.

Потом он услышал крики: сперва слабые, они звучали все громче и громче. Это вернуло его к действительности. Он поднял автомат, ставший вдруг очень тяжелым, и, не глядя, дал длинную очередь. Японцы сразу затихли. Пусть не думают, что здесь никого нет, что дорога для них открыта. И лейтенант услышит, поймет: дышит еще Костя Плоткин, держит свой фронт!

Похоже, поблизости не осталось живых. Только сержант Бахно стонал рядом, не приходя в сознание. Дела его плохо, наверно. Несколько ран — и осколочные, и пулевые. Другой бы давно не выдержал, а сержант еще шевелится — организм крепкий.

О себе думать не хотелось. Положение скверное. Ноги не слушаются. Опять ноги! И на западе им досталось, и здесь, на востоке, угодило не куда-нибудь, а именно в них. Они залиты кровью, не сосчитаешь, сколько впилось осколков. Попало и в бедро, и в живот…