Только в Круге возле одной из городских площадей приключилось такое, отчего даже заядлые пьяницы выпить забыли, и не до еды, не танцев в ароматном дыму было людям весь вечер и ночь.

Устроители праздника в этом квартале — он принадлежал Кауки — решили на песок выпустить дикого быка, и энихи против него. Обоим в питье добавили по нескольку капель — быку замедляющего зелья, хищнику возбуждающего, чтобы драка уж точно состоялась.

Она и состоялась, да… когда черный зверь выскочил в Круг, раскидав стражей у входа, народ ничего и не понял. И когда тот кружил вокруг быка, раз за разом уворачиваясь от длинных острых рогов, а потом исхитрился вцепиться в шею и повалить, пробить клыками толстую шкуру, только радовались зрелищу.

И потом, когда в круг выбежали еще стражи и попытались убить хищника, но вместо этого сами полегли, кто мертвым, кто раненым…

Тогда уже не восторг, а страх испытали, но все еще не поняли ничего.

Только когда вместо зверя с песка встал человек, осознали. Те, кто валялся раненым в Круге, тоже поняли в этот миг. А что настоящий зверь был не черным, а бурым, никто и не знал, кроме его охраны и служителей, но те сделать уже ничего не могли. Настоящий энихи все это время так и просидел в клетке.

Къятта на праздник не успел и добрался до дома поздно лишь вечером — задержался, досадуя на себя, пришлось решать споры среди пьяных охотников. Проще всего было распутать узел, оторвав пару голов; но охотники сцепились и вправду искусные, жаль. Кто на чьей территории понаставил ловушек и поймал пару пятнистых ихи, Къятту мало заботило — да хоть сто весен не виданного татхе поймайте. Хоть полусказочного Огненного зверя! Но дед косо посмотрит, если допустит свару, не позаботившись уладить. Людей нужно к себе привязывать, а не позволять твориться чему попало.

Новости ему рассказали по дороге, перехватив у дамбы. Примчались двое синта — волосы дыбом, чуть ли не дым из ушей. Он сам сперва ударил грис по бокам — быстрее добраться, но потом осознал, что все уже позади. На сей раз беда миновала. Но он ошибся, и ошибка чуть не стала роковой. Он пытался запрещать… Но пламя не слушает запретов — или гаснет. Да все Сильнейшие жили ради огня, который поднимается из глубин существа, и намеренно сдерживать его… безумие или глупость. Что ж, будет умнее.

Дома нырнул в бассейн, протер кожу настоями кедра и лимонника, расчесал волосы, по-домашнему стянув в хвост вместо косы, перекусил; прислушался к себе — полностью ли спокоен? — и лишь тогда заглянул к братишке.

Тот лежал ничком, раскинув руки — подвижные и ловкие, сейчас они свисали безвольно. Кажется, как примчался домой, так упал и не шевелился. Къятта подошел тихо, словно сам был энихи, сел рядом, провел ладонью по плечу брата.

— Больно? Там, внутри?

— Нет.

— Тогда зачем выпендриваться? Что ты в очередной раз показал Астале?

Кайе приподнял голову:

— Да мне все равно… — и снова уронил ее на подушку.

— Весь этот год после Совета я стараюсь уберечь тебя от глупостей. Еще одной выходки, даже в разы меньшей, чем река Иска, они тебе не простят.

— Лучше и вовсе не жить, чем по их правилам. Не ты ли меня учил…

Къятта по-прежнему держал ладонь на его плече, не желая терять и тени того, что испытывает младший.

— Когда ты сильнее других, волен делать что хочешь. Задирать их отпрысков поодиночке, как с Шинку, куда ни шло. Но со всеми семью Родами тебе не совладать. Не время еще.

— А когда оно настанет — когда ты решишь? И тогда что?

— Тогда тебе будет хорошо. Разве твое сердце не стучало от восторга, когда ты летел в прыжке? Когда ты был — сильнейшим, а остальные — слабой добычей?

Ответом ему стал прерывистый звук — полувскрик, полувздох.:

— Помоги мне не думать обо всем этом! Помоги, слышишь?! — это не просьба была, а повеление.

— Жаль, что ты срезаешь волосы коротко, — усмехнулся старший. — Какое удовольствие упускаешь — развязать золотую тесьму и отпустить на свободу пряди, как выпускают дикого зверя, снимая цепь…

Провел рукой по волосам брата. Тот вскинулся:

— Энихи не нужны побрякушки!

— Ты все же немножечко человек, — белые зубы блестели в свете звезд. Къятта окинул младшего взглядом, поднялся и пересел поближе к широкому окну. Он так и просидел бы полночи в молчании, не желая оставить младшего одного, но Кайе сам заговорил:

— Подойди…

— Что тебе? — старший снова присел на край постели, брови его сдвинулись настороженно.

— Я хочу чего-то , Къятта. Себя настоящего, может быть. И не могу получить. Мне отказано в этом?

— Нет, вовсе нет, — удивленно проговорил Къятта. — Чего тебе не хватает, зверек?

— Я не знаю. Если бы знал, взял бы.

— Не переусердствуй, — снова сжал его руку. — Иначе уподобишься тем, которые могут лишь сгореть в темном пламени. Ты для большего рожден, зверек.