— Ты справишься сам?

— Да!

Огромный черный энихи спрыгнул со ступеней — будто ураганом смело. Мощным ударом лапы он разбил череп ближайшему, и, развернувшись мгновенно, разорвал грудную клетку второму рабочему. Двое других, близнецы, вскочили, видя перед собой смерть в обличье огромного зверя. Прыгнув еще раз, энихи рванул когтями плечо и шею третьего, ломая и позвоночник; кровь выплеснулась из разодранной вены.

И замер, вздыбил шерсть на загривке, припав на передние лапы, перед четвертым. Тот снова упал на колени, но стоял сейчас, закрывая брата, который еще дышал. Не себя.

Человек и зверь смотрели друг на друга.

Смотрели.

— Что же ты? — раздалось со ступеней.

— Не могу, — ответил юноша, поднимаясь на ноги — он снова был человеком. — Не так…

— Ладно, иначе! — из кулака старшего брата вырвалась белая молния. Последний виновный упал навзничь, грудь его и лицо были обуглены.

Этого Огонек уже не видел, как и мига, когда энихи стал человеком. Он скорчился на полу и его вырвало.

Дверь на сей раз открыл сам Къятта, почему-то совсем черная фигура, хоть свет из окошка и попадал почти на него. Он показался очень, очень высоким.

— Дааа… — протянул он, и велел, отступая: — Выходи, я в этот хлев и вступать не хочу.

Огонек, пошатываясь и опираясь на стену, вышел.

Къятта оглядел его изучающе:

— Тебе повезло, что ушел уже с прииска, а потом попал к малышу. Иначе сам бы там стоял, — он кивнул в сторону песчаного круга.

— За… что… — перед глазами плавали пятна-лица. Багровые.

— Я думал, ты уже всё понял на Атуили. Что такое порядок, и остальное.

— Там… случайно, — язык не слушался, деревянный.

— Случайно там ему подвернулся ты! А потом… Нет, ты что, всерьез думаешь, что та пигалица с поросенком еще жива? Как и те, кто плохо за ней смотрел? Это уже не наивность, а самая настоящая глупость, — он как-то сожалеющее смерил Огонька взглядом и пошел прочь.

— Отвезите его домой, мы будем чуть позже, — бросил он на ходу своему помощнику. — Только по дороге умойте.

**

В своей комнате он просто лег на пол и лежал, не в силах добраться до кровати. Да и кровать несла на себе отпечаток этого дома… пол тоже, но он хотя бы был ближе к земле. Мокрых растрепанных волос с лица не убирал, и одежда была еще влажной, хоть по жаре быстро сохла; по дороге его окунули в канал, прополоскали, как тряпку. Да пусть бы совсем утопили.

— Ты там был.

Огонек не ответил, да это и не было вопросом. Кайе сел рядом.

— Ты живой? Эй, — легонько встряхнул за плечо.

Огонек не отозвался, только выдохнул тихо и невнятно, будто пытался муху отогнать, но не было сил.

— Слышишь меня?

И опять никакого ответа.

— Я могу после прийти, — произнес юноша несколько неуверенно.

Встал. Видеть его сейчас глядящий в стену Огонек не мог, да и не хотел; кажется, он бесцельно бродил по комнате. Медленно; быстро, как привык, не сумел бы — мешала фигура на полу. Шаги были легкими — а ведь зверь тяжелый… хотя тоже ходит бесшумно…

Наконец снова присел рядом, убрал волосы с лица лежащего, долго смотрел в лицо. Ответного взгляда не дождался, хоть и глаз Огонек не закрывал.

Ушел наконец.

Больше в тот день никто к его комнате не приближался.

Къятта не мешал младшему, когда после Круга тот пошел к полукровке, но после никак не мог отыскать. Обычно его присутствие было столь очевидным, что даже не приходилось подумать, где может находиться. Теперь же пришлось пару раз обойти дом снаружи и изнутри, расспросить всех встреченных, чтобы наконец оказаться подле стоящей в дальнем углу сада голубятни.

Самое тихое и мирное место в доме, не считая пруда с рыбками…

Братишка сидел на крыльце, сцепив пальцы, опустив руки между колен. Когда пару часов назад возвращались с ним вместе, узнал, что его полукровка всё видел, и взбесился на середине дороги. Кричал, что Къятта все испортил, чуть ли не в драку лез, не заботясь, кто видит. Пришлось встряхнуть его хорошенько.

“Прекрати себе врать!” — сказал тогда Къятта. “Я показал ему то, что ты на самом деле есть, только сразу. Он такой же, как и все остальные. Они все могут лишь бояться или сквозь зубы терпеть, если сами достаточно сильны. Любить тебя и принимать они не будут никогда”.

Тогда Кайе сорвался и убежал, и вот сидит теперь, тихий и будто пустой.

— Ну что ты? — подошел сзади, тронул взъерошенную макушку.

— Уходи сейчас, ладно? — совершенно по-детски сказал младший. Растерянно, беспомощно даже.

— Как хочешь.

**

Сумерки, приторно-сладкие, мягкие, спустились в Асталу, быстро загустели, как старый мёд в дуплах. Издалека зазвучали музыка и вечерние песни — короткое время отдыха для простых семей, время гуляний для состоятельных. Вот и оно завершается, еще доносятся голоса и смех, довольные и нетрезвые, но уже тише, полусонно. Тогда Огонек решился. То, что после всего сказанного его не тронули и даже не приставили стражу означало — Кайе не потерял надежду, что Огонек отлежится, как после Атуили, и снова станет послушным и веселым товарищем. Лучшего случая могло не представиться.