Старик пошевелил разбитыми чоботами, из которых торчали голые пальцы, и хитро усмехнулся в усы.

– Ты лучше не обо мне думай, а вот о них, – он кивнул на кучку прихожан, что выходили из храма, – потому как скоро заплачут они кровавыми слезами. Чем их утешишь?

Тогда отец Пётр не оценил его слов, вспомнив о них лишь спустя много времени.

Спутницу старика звали Саша Лубенцова, дочь надворного советника. Отец Пётр крестил её двадцать лет назад. Лубенцовы баловали единственную дочь до умопомрачения, и она росла упрямой, дерзкой и своенравной. Особенно Саша невзлюбила нищих. Бывало, спускается с мамой после службы, увидит нищего и носик морщит:

– Фи, мама, какие они все противные, грязные, и воняет от них всякой гадостью.

А однажды отец Пётр заметил, как Саша положила в протянутую руку нищего вместо подаяния камень. А тот не расстроился, сунул камешек в карман и хитро усмехнулся:

– В хозяйстве всё сгодится, спасибо тебе, милая барышня.

Потом Лубенцовы сняли квартиру в другой части города, и вновь отец Пётр увидел Сашу уже совсем недавно. Обтрёпанная, несчастная, она стояла на паперти и робко протягивала к прохожим сложенную ковшиком ладонь.

– Да никак это та барышня, что подала мне камешек? – сразу признал её старик. Загребая костылём, он подобрался к ней поближе и заглянул в лицо. – Точно! – Поковырявшись в суме, он раскрыл ладонь. – А ведь я твой камешек храню. Век тебе за него благодарен. Как задумаю что-то плохое или слово худое хочу бросить, так сразу про камешек вспоминаю и говорю: «Спасибо Тебе, Господи, за вразумление».

Отец Пётр увидел, как у Саши задрожало лицо. Неверными движениями она опустилась на колени и прижалась лбом к костылю старика:

– Простите меня, если сможете.

Он положил её руки на плечи, словно хотел обнять, и в глазах его блеснули слёзы:

– Бог простит, и я прощаю.

С тех пор эти двое постоянно вместе. Когда старик заболел, Саша забрала его к себе и неделями не отходила от кровати, пока он не поднялся на ноги. А когда на Сашу напали грабители, старик стойко оборонял её костылём, покуда не подоспел патруль.

От приятных мыслей отца Петра отвлекла прихожанка с просьбой пойти к больному, и он заспешил за Дароносицей, потому что скоро должна начаться вечерняя служба и народ снова придёт в храм за утешением и надеждой.

Мартемьян Григорьевич был доволен, потому что заветная шкатулка из села Лысково наполнялась стремительно. Правду бают: кому война, а кому мать родна. Если в начале семнадцатого года на дне поблёскивала одинокая заколка с бриллиантом, то сейчас на синем бархате мерцала целая россыпь прозрачных камней чистейшей воды. Среди уникальных сокровищ была даже подвеска самой императрицы в виде лебедя из крупного жемчуга работы французских мастеров.

В припадке восторга Мартемьян Григорьевич поцеловал ключик, накрепко запиравший его тайну. Лысковкие шкатулки иногда называли персидскими, потому что их любили покупать персидские шахи за отменное качество и множество секретов. Замочек подобной шкатулки имел до двадцати язычков и при открывании мелодично пел переливчатым треньканьем. Папаша, от которого досталось сиё изделие, рассказывал, что проверяли работу мастеров не абы как, а запирали внутрь пачку денег и бросали шкатулку в огонь. Деньги должны были остаться целёхонькими, а ежели сгорали, то артель возмещала заказчику убыток из собственных средств.

Покойный папаша, Царствие ему Небесное, и надоумил заниматься посредничеством: одних познакомить, другому удружить, третьему выправить бумагу, четвёртому подсказать, где окопался нужный человечек. Ну, а уж когда в России началась заваруха, тут умному человеку полное раздолье – только успевай доставать шкатулочку, тщательно спрятанную в нише под лепниной потолка, – никто не догадается!

Придвинув резную лесенку из трёх ступенек, Мартемьян Григорьевич поднялся на верхнюю ступень к потаённому сейфу, мельком зацепив взглядом, как трое юных революционеров прикрепляли на стену брандмауэра лозунг: «Смерть буржуям! Да здравствует красный террор!» Дожили! Прежде, в царские времена, террористов сажали в тюрьмы, и поделом, а нынче господа террористы правят государством.

Мартемьян Григорьевич поставил шкатулку в схрон и стряхнул с пальцев следы побелки.

«По сравнению с террористами я чистый ангел», – пробормотал он себе под нос, но тут вспомнил, что обещал до наступления комендантского часа организовать одной дамочке свидание с заключённым, за что жене охранника было посуле по полфунта вологодского масла. Дамочка расплатилась золотой брошью, а полфунта масла обошлось в десять коробков спичек. Итого: половина золотой броши – чистая прибыль.

Мартемьян Григорьевич приоткрыл дверь и, наслаждаясь звуками собственного голоса, крикнул:

– Фаина, приготовь мне круг масла. Да запакуй получше, чтоб не развернулось в дороге.

И ещё выстави в прихожую галоши, осень нынче выдалась слякотная.

Фаина настолько привыкла к опустевшим городским улицам, что кучка женщин около пуговичной фабрики братьев Бух её удивила, тем паче, что фабрика не работала с начала переворота. В разбитых окнах гулял ветер. Да и сам Васильевский остров выглядел потускневшим и хмурым, словно после разрушительного наводнения, что приходят в Петроград по осени и оставляют после себя заколоченные витрины и вывороченные мостовые.