Мы сошли в сторону и пошли целиною, только придерживаясь направления шоссе. Стало темно. И в темноте почувствовался неприятель. Целый ряд прожекторов, как хищные звери искали добычи, останавливались всем, казавшемся подозрительным и передавали артиллерии. Дотоле молчавшие пушки вдруг заговорили, заговорили грозным повелительным языком. Еврейчики, которых в партии из 200 человек было около 150 и почти все обвиненные и обвинявшиеся в шпионаже, все они притихли. Темнота также способствовала усилению жуткости. Конвойные стали бояться, как бы кто не утек. В двух шагах не было ничего видно. Внезапно полил сильный дождь, с громом и молнией. Внезапные вспышки молний слепили и делали мрак еще гуще, еще непроницаемее. Арестанты стали роптать, жаловаться на усталость. Маленькие ребятишки (в партии были 12-тилетние еврейчики) подняли плач; конвойные, ожесточившиеся и также уставшие, прикладами отвечали на вопли и штыками подгоняли отстававших.

У нас в России… странно. Трезвая Россия – по манию царя. По манию же царя Петербург великого Петра – провалился, разрушен. Худой знак! Воздвигнут некий Николоград – по казенному «Петроград». с… > Я почти не выхожу на улицу, мне жалки эти, уже подстроенные, патриотические демонстрации с хоругвями, флагами и «патретами».

Недавно видели в «Кинемо» драму «Подвиг казака Крючкова». Очень понравилась. Не знаю только одно: был ли это артист, игравший роль казака, или же сам Крючков. Когда ему повесили «Георгий», то видно было, как по лицу его текли слезы. Сегодня в одном журнале я прочел пророчество одного средневекового монаха о нашествии Антихриста. Главное то, что все приметы указывают на Вильгельма и на происходящую теперь войну. Если это не утка и не вымысел, то, в самом деле, приходится окрестить немцев «сторонниками Антихриста». Предсказание заканчивается разгромом германской и австрийской империи и наступлением царства всеобщего мира. Последнее высказывает, как я читал в «Русском Слове», и Уэльс.

В центре страны – война далека, ее никто не понимает. Но все, в большинстве просто из стадного чувства, говорят о ней притворными, выспренными словами. Хвалят «солдатиков», носят им Эйнемовский шоколад в лазареты и искалывают флажками аляповатые, на скорую руку набранные карты.

Собираясь по вечерам на очередной журфикс к Ивановым, Петровым и прочим «овым», запасаются модными мнениями газетных стратегов, чтоб там, на журфиксе, сначала блеснуть талантом стратега, а потом засесть до утра в винт.

Ближе к периферии – обыватели встревожены и обозлены. Они уже не кричат: «Мы» должны раздавить Пруссию… «Мы» должны встать твердо на всем Немане… О! нет! Это самое громкое «мы» – превратилось в испуганное «я». И это «я» кричит без трескучих фраз, но искренно.

– Помилуйте! Что же это! У меня именье разграблено австрийцами… Не понимаю, где были наши войска! И вообще какой черт нас потянул драться!..

И искренне убежден тупоголовый обыватель, что войска должны были прежде всего защитить его именье, его завод, его рухлядь…

О войне и о стратегии он уже не говорит. Какая там, к черту, стратегия! У меня весь скот угнали – вот это поважней стратегии!..

Война, значит, их уже коснулась своим махровым черным крылом и выбила истерическо-патриотическую дурь из голов… <…> Я помню, как еще в России одна немолодая уже дама делала зверское лицо, сидя в спокойной и уютной столовой, среди «домашних стратегов», и горячо говорила:

– А вы знаете, N пишет с войны, что шпионы одолевают их и что их полк уже шесть человек повесил… Мало, мало! Я бы их сто шесть повесила, жидов пархатых… Я, знаете, – разразилась она самодовольным птичьим смехом, – ему написала, что не ожидала за ним такой слабости, и советую ему не нежничать, а еще штук сто жидов повесить… Это моя просьба к вам, пишу ему… Ха-ха-ха!

И разливался бессмысленный, но переполненный самолюбованием, смех – вот, мол, я какая… Смотрите-ка! Жаль, что я не мужчина!

Бедная, глупая женщина! Если б знала она, что думали о ней мы, бывшие перед лицом смерти и познавшие ее роковую, полную ужаса, близость. Интересно, чтобы эта птица зачирикала, если б ее детей, как шпионов, вздернули на ворота австрийцы…

Общий смех и вместе с тем досаду вызвало у нас чтение статей некоторых военных обозревателей. Особенно возмутителен один из Петроградских стратегов, успевающий, говорят, выбрасывать из себя сотни газетных и журнальных строк. Апломба хоть отбавляй, но по содержанию – детский лепет. Все знает и все объяснить может! И наше отступление к Неману хорошо и наше вторичное наступление к границами Пруссии прекрасно, и все это совершается по заранее выработанному плану. Даже тогда, когда нас бьют и то, по его мнению, по-видимому, великолепно. Чушь, которую однако же печатают и читают. Что же, распределение труда! Одни воюют, другие пописывают. Ну, и пускай их пописывают.

В Москве по поводу войны распространяются самые нелепые слухи. Так, упорно говорят, будто у нас в высших сферах желают прекращения войны и будто Великий Князь Николай Николаевич, узнав об этом, на один час приезжал в Царское Село. Слух этот держится упорно.

Прячемся в своих окопах. Неприятель взял поразительно точный прицел и бьет по флангам наших окопах шрапнелью. Снаряды рвутся в самых окопах. Того и гляди заденут тебя.

Сегодня нам выдали муку, соль. Обещали крупы… Кажется, будет что-то серьезное. С левого фланга передают, что австрийцы двигаются большими колоннами из Ярослава к Радымно, т. е. к нам, вместе с обозом и артиллерией. Перестрелка не смолкает ни на минуту. Перестает стрелять наш участок, начинает трескотню следующий. Ночью все время стреляли из винтовок: неприятель цепью расположился в прибрежных лозах на левой стороны Сана шагах в 50–60 от наших часовых. Уснуть нельзя было ни на минуту. Кроме того, ужасные мучения причиняют вши. Это проказа, египетская казнь, от которой нет даже надежды избавиться, которую не выведешь ничем.