– Отпевали? – предполагаешь ты. Галина сначала теряется, но быстро соображает, о чём речь. Глаза лихорадочно блестят в свете гирлянд.

– Всё делали! Службу заказывали. Да и теперь: свечки ставим, молимся, поди, пять раз на дню… А то проснёшься в страхе – и он стоит! Как тут не помолиться, после такого-то? Ой, грех…

– Да какой там грех. Сейчас всё узнаем.

Тебе уже не терпится.

Вы с Галиной пристраиваетесь на скамейке в стороне от рождественской суматохи. В парке сейчас тихо, а главное – пусто, потому что ты по опыту знаешь: неудобных вопросов от прохожих лучше избегать. Скамейка покрыта хрупкой корочкой льда. Ноги в джинсах тут же коченеют, и ты немного завидуешь нелепому пуховику женщины. Вынимаешь из сумки карандаш и блокнот с отрывными листочками. Галина прижимает руки к щекам. Переживает…

Ты фокусируешься на её лице, стараясь заглянуть как можно дальше. Глаза – зеркало души. У Галины глаза мелкие, как мартовские лужицы, и ты быстро нащупываешь дно. Это первое время тебе было трудно, а сейчас кажется, что нет ничего естественней.

Звуки глохнут, картинка смазывается, и ты ничего больше не чувствуешь.

В тебе рождаются слова. До сих пор неизвестно, откуда они берутся: буква за буквой, слова появляются, как будто кто-то выжигает их у тебя на сетчатке. Озябшая рука слепо выводит закорючки. Ты можешь писать на любом языке – это совершенно неважно, ведь это не твои слова. И почерк тоже не твой.

Карандаш строчит по бумаге…

Ты блуждаешь в кривом лабиринте чужого сознания, тыкаешься в закрытые двери. А потом – р-раз! – и лабиринт выплёвывает тебя в небо над Веной. Смотришь с высоты на ажурное хитросплетение ветвей, под которым вы укрылись с Галиной. Твоё тело всё ещё там, но сейчас оно – его руки, его глаза – тебе не принадлежит. Это ничего… Страшно только в первый раз. А потом разве что любопытно – и немного грустно, конечно. Таковы издержки ремесла.

Когда ты приходишь в себя, Галина плачет, уткнувшись в платок. Верующие женщины всегда бурно реагируют; это подростков нынче ничем не удивить. Ты смотришь на исчёрканный лист. Дух Григория негодует, щедро сдабривая послание восклицательными знаками: «…окрестили Димитрием, я Гришей стал уже после… путаница в бумагах!!!..»

– Отпели мы не того, значится… – шепчет Галина. Видно, что ей хочется дотронуться до письма покойника, но страшно.

– Возьмите, – ты вырываешь листок из блокнота. – Вам ничего не будет, правда. Я же не ведьма какая-нибудь.

– Да вы что, милая, вы ангел! И такая молоденькая… Да у вас дар, настоящий дар, вот так разговаривать с умершими! – причитает Галина.

– Я вовсе не разговариваю…

– Всё равно, дай вам бог здоровья, – Галина торопливо прячет послание в сумочку и суёт тебе деньги в бумажном конверте с котиком. Пожимает твои ледяные руки и прощается.

Когда мы понимаем, что жизнь конечна, она сразу становится более значимой.

Ты улыбаешься.

Миновав парк, выходишь на кольцо. На другой стороне бульвара приветливо пузырится огнями театр, но ты идёшь дальше – мимо здания парламента, на площадь Героев. Оливер Бернер сказал, что будет ждать тебя у статуи «мужика на коне»: вероятно, он имел в виду скульптуру принца Савойского. За последний год Бернер обращался к тебе уже дважды; духи так и липнут к нему, и не всегда то, что они хотят передать, – это слова благодарности.

– До смерти заледенеешь, пока вас дождёшься, Мария! Оцените каламбур, – Бернер говорит на местном диалекте и то тянет, то проглатывает слова, будто специально усложняет тебе задачу. С ним неприятно иметь дело, но зато он щедро доплачивает за свой противный характер. – Ваш парфюм чую за километр, а вы, я смотрю, не торопитесь.

Снова читаешь между строк: Бернер взвинчен, но ему нравятся твои духи, иначе бы он их не упомянул.

– Кто на этот раз? – спрашиваешь ты.

– Нужно, чтобы вы кое-кого нашли для меня, Мария.

Мужчина прячет глаза, приглаживает седые виски, медлит… Необычно. Наверное, конкурент по бизнесу? Или любовница, как в прошлый раз?

Но он тебя удивляет.

– Мой пёс, – бросает Бернер и искоса следит за твоей реакцией. – Мой… Арчи.

У тебя сжимается сердце.

– Я… нет, я не могу…

Бернер хмурится и трёт лоб, словно надеется согнать с него росчерки морщин.

– Деньги не проблема!

– Дело не в деньгах. Просто… вы же знаете, как я работаю…

Он молчит. Ты глубоко вдыхаешь и готовишься прыгать в пучину. Боишься, что тебя утянет на дно, но не можешь иначе.

– Собаки не умеют говорить, господин Бернер.

И тогда он понимает. Наверняка жалеет, что не подумал об этом раньше и позволил себе надеяться. Его глаза гаснут, и тебе кажется, будто все гирлянды на площади погасли разом.

– Вы не сможете записать, – бормочет мужчина. – Вот проклятие!

– Мы не можем их вернуть, даже на мгновение… Нет такого способа. Мне очень жаль…

– Жаль?! Да что вы понимаете! Это всё не то, это… – Бернер морщится, отворачивается и утирает нос. Не договаривает.