Он вчера только приехал сюда, на Каму — на строительство ГЭС, полтора года перед тем отсидев на затерянном в тайге гидрологическом посту в верховьях дальневосточной реки Уссури.

Строительство медленно, но верно завершалось. Изыскательская экспедиция, некогда многочисленная, к тому времени втрое-вчетверо сократилась и состояла, в основном, из отряда буровиков и небольшой гидрологической партии, инженером которой он значился отныне. Была еще бригада топографов, геолог и группа геофизиков. Все это ему удалось установить, ожидая, пока освободится чем-то занятый в своем кабинете начальник, и рассматривая развешанные по стенам коридора доски — с показателями соцсоревнования, с фотографиями передовиков труда…

В конце коридора в открывшуюся дверь сначала просунулась топографическая рейка, а за нею появилась девушка. Хлынувший следом солнечный свет плясал на ее волосах, распадаясь спектром: контур головы и плеч был обведен многослойной линией. Дверь, прозвенев тугой пружиной, захлопнулась, и он на мгновение ослеп; когда же снова стал что-то смутно различать, девушка была совсем рядом. Бегло на него взглянув, она торжественно пронесла мимо рейку и исчезла в одной из комнат налево. В тот же миг из приемной высунулась секретарша начальника экспедиции:

— Петр Петрович освободился! Проходите…

Поселили его на тихой улице, ведущей к берегу Камы (на местной «авеню»; «стриты» тянулись вдоль реки), в почерневшей от старости избе. Поселок рос быстро, превращаясь в современный город, строили много, но ни новых квартир, ни мест в общежитиях не хватало — население прибавлялось интенсивнее.

Хозяева издавна сдавали экспедиции половину своей огромной избы. Сейчас на этой половине жил только катерист Федя. Феде он и составил холостяцкую компанию.

Прихожую, заодно служившую кухней и столовой, отделяла от комнаты русская печь. Все, начиная с калитки и крыльца, было отдельно от хозяев, даже сени и чердак перегорожены…

На работе почти всю первую неделю он одиноко просидел в камералке, знакомясь с документацией. Бумаги были в нагонявшем уныние беспорядке, дела — наглухо запущены. Говорили, будто предшественник его, перед тем как, не дожидаясь худшего, уволился по собственному желанию, все чаще и чаще «входил в штопор»… С бумагами пришлось изрядно повозиться, прежде чем удалось как-то их систематизировать, разложить на полках и по ящикам стола, освободив предварительно последние от пустых бутылок.

Несколько раз он мельком видел проплывавшее по коридору (куда он не без умысла выходил покурить, хотя курить можно было и в камералке) солнце Валентининой головы и, плохо пока ориентируясь в обстановке, тщетно старался придумать какой-нибудь повод для начала знакомства. Тесной связи с топографами по работе у него не было; если требовалось порой решить тот или иной вопрос — существовал руководитель бригады, инженер-топограф. О чем можно было говорить с рядовой реечницей — разве о погоде?

Погода стояла отменная: середина мая — а казалось, что в полном накале лето.

В пятницу он собрался наконец на Каму…

Стоянка экспедиционной «флотилии», флагманом которой считался Федин катер, находилась километрах в полутора от их жилья: сначала шли по «авеню» к реке, потом минут пятнадцать — берегом вверх по течению.

У дощатого причала помимо флагмана покачивался на волне небольшой баркас, терлись бортами друг о друга две шлюпки. Федя, ловко сбросив с катера брезент, одним прыжком оказался на сиденье водителя: двигатель завелся с пол-оборота.

— Ну что, Федор, — с богом?

— Погоди, начальник, пусть мотор прогреется. И бригады еще нет.

— Какой бригады?

— Топографов. Я их сейчас каждый день на тот берег вожу: утром туда, вечером обратно… Да вот и они — легки на помине! Видать, Теодолит мало-мало проспал опять. Ночью звезды считает — с утра встать не может!

По тропе спускались топографы: впереди — с рейкой — Валентина, за нею — с нивелиром — ее напарник, кудрявый парнишка лет семнадцати, последним — их начальник по прозвищу Теодолит.

В брезентовых брюках и куртке, Валентина казалась чуть полнее, а рядом с тощим, высоким Теодолитом — и ниже ростом, чем была на самом деле. Дувший с реки ветер трепал клетчатую косынку на ее голове.

«Ну, Семен Сергеевич, похоже — фортуна поворачивается к вам соответственно!» — сказал он себе и начал разминать сигарету.

— Как дела, капитан? — сверкая на солнце очками, издалека приветствовал Федю Теодолит.

…Как же все-таки звали его на самом деле?

Прошедшие годы сохранили в памяти Семена Сергеевича если не имена, так фамилии всех его тогдашних сослуживцев и близко знакомых людей, а этот топограф остался (и теперь уже, видимо, навсегда) Теодолитом… Услышав прозвище в первый раз, Семен подумал, что приклеили его бедолаге за очки — в необычной зеленой оправе, с толстыми стеклами, за которыми глаза владельца казались совсем крошечными, и лишь поздней узнал: не за очки. История второго крещения была связана с утоплением настоящего теодолита, геодезического прибора, и произошла года за два до приезда Семена в экспедицию. А утопил топограф тот прибор в аккурат в день своего рождения… Утром Федя высадил бригаду на профиле — выше поселка по реке, в получасе хода катера — и туда же к обеду доставил заказанные новорожденным пиво-воды и закуску. Пообедали, надо полагать, на славу. По пути домой, на середине Камы, при лихо заложенном Федей вираже, ящик с прибором соскользнул с борта катера в воду — из-под головы задремавшего будущего Теодолита. Топограф, не сразу расчухавшись, норовил нырнуть следом, бормоча: «Я его поймаю, я его поймаю!.. Такой инструмент! Совсем новый!..» — и рабочим с трудом удалось его осилить. Шила в мешке не утаишь: обстоятельства «утраты государственного имущества» во всех подробностях стали известны в экспедиции, начальник издал подобающий случаю приказ, объявив Теодолиту строгий выговор и положив бухгалтерии путем удержания из зарплаты виновного «возместить стоимость причиненного государству материального ущерба». Прибор давно списали, историю эту почти забыли, из очевидцев в экспедиции остался один Федя, а прозвище прижилось, и никто иначе как Теодолитом за глаза топографа не называл.