— Съесть папу?.. Да нет! Зачем же ему есть твоего папу?!

Роман дернул головой и… открыл глаза.

Почему непременно двое? Ему было всего двадцать пять. Мог и ни одного не иметь…

Он повернулся на другой бок.

И снова появилась отполированная дверная ручка, кнопка гонга… Послышались шаги, дверь распахнулась — на пороге стояла миловидная женщина в переднике и с шумовкой в руках. Пахло луком, чесноком, какими-то травками. Передник обтягивал тяжелый живот женщины, топорщился волнистой оторочкой.

— Здравствуйте… — откашлявшись, произнес Роман. — А где ваши дети?

— Мои дети?

— Сыновья ваши… Лет пяти и — совсем крошечный.

— У меня нет никаких детей! — Женщина опустила шумовку и смущенно попыталась одернуть передник. — У меня еще только будет… дочка.

— Почему именно дочка?

— Врачи говорят, и я сама хочу.

— Простите, я, видимо, ошибся квартирой.

— По этой лестнице ни у кого нет такой пары — пятилетнего и крошечного! Тут, у кого и есть, — всё по одному. Вы и лестницей, должно быть, ошиблись!

Дверь захлопнулась, закачалась, распалась и растаяла, лестницу заволокло туманом… Роман окончательно провалился в сон — уже без снов.

Утром, наверное перед самым пробужденьем, ему, как обычно, приснилась собственная музыка. И, как обычно, была она несравнимо лучше всего, что он успел за свою жизнь написать. Поднявшись с постели, Роман не пытался ни вспомнить ее, ни перенести на бумагу, наперед зная, что из этой затеи все равно ничего не выйдет.

Однажды, еще учась в консерватории, он пожаловался отцу:

— Сколько музыки пропадает, папа! Такая снится музыка! Вот изобретаешь ты свои хитрые аппараты, запускаешь в космос… Нет чтобы придумать пару-другую датчиков — всего-то и надо — да приставку соответствующую к магнитофону! Представляешь: ложусь я спать, прилаживаю к черепушке твои приборчики, включаю маг и — пожалуйста: к утру готов очередной опус!

— Что б ты тогда днем стал делать? — рассмеялся отец. — В безделье погряз? Работай, брат, наяву!

И он работал. И работалось ему — вроде неплохо. Но после больницы… Еще ни разу за прошедшее со дня выписки время не начиналась та мучительная и блаженная термоядерная реакция, ни разу — даже самая незначительная. Раньше она возникала всегда сама собой, не требуя никаких усилий с его стороны; он не задумывался, можно ли вызывать ее искусственно, будить, стимулировать. Теперь же, растерявшийся, сбитый с толку, пытался найти какие-то пути выхода из неожиданного тупика, и — безрезультатно…

Клавдия уходила. Закрывая дверь, Роман в последний момент увидел ее неестественно вздернутые плечи, опущенную голову и отметил, что она не повернула лица, спускаясь по ступенькам лестницы, и не кивнула ему на прощание…

Более полугода они не виделись, не сидели вот так — друг против друга: она на диване в углу его комнаты, он — в кресле.

Она спросила: «Ну как ты?»

Он привычно ответил: «Да ничего вроде…» И, помолчав, добавил, что уже перестал пользоваться лифтом, что нормальным шагом, не запыхавшись, запросто поднимается на шестой этаж и никаких беспокойных ощущений при этом в груди не бывает…

Никаких ощущений и сейчас там не было. Оттого, наверное, и разговор не клеился.

Он взял ее руку и, повернув ладонью вниз, молча раздвигал поочередно пальцы — от мизинца к большому и обратно, и снова — от мизинца к большому. Клавдия поправила прядь волос на его виске и покраснела. Он вновь удивился своему абсолютному спокойствию, вспомнив, как вздрагивал, бывало, от этого ее прикосновения, как бухала в висках кровь и пересыхали губы.

«Сварить тебе кофе?»

«Свари, пожалуй…»

Роман поспешно отпустил руку — с каким-то облегчением отпустил — и пошел на кухню.

Наполняя зернами кофемолку, держа ее, жужжащую, в руках, засыпая кофе и сахарный песок в джезву, ожидая, пока поверхность воды покроется густой пенкой, он отстраненно думал, что же все-таки получается. Там, в комнате, сидит женщина — его единственная, его любимая, с теми же веснушками в разрезе пушистой кофточки, с коричневым шрамиком на левом колене, с привычкой время от времени проводить кончиком языка по верхней губе; женщина, которую он всегда желал, которую полгода не видел. Сидит и ждет, когда он угостит ее кофе по-турецки, а кофе в джезве медлит, и Роману постыдно хочется, чтобы подольше не прорывал пенку первый пузырь закипевшей воды — сигнал готовности напитка древних янычар… А пили ли янычары кофе?..

Она сказала, сделав глоток: «Ты не разучился…» — и потрогала кончиком языка верхнюю губу.

Он плеснул себе в стакан пепси-колы.

«Надо спросить Виктора: может, и мне кофе не повредит теперь — хоть понемногу и нечасто. А то всю жизнь варю для других…»

Они молча пили — каждый свое, пауза затянулась, и Клавдия, поставив пустую чашку, наморщила лоб.

«Что же это с нами происходит, Роман? Ты можешь мне что-либо объяснить?»

Он знал, что в конце концов услышит этот вопрос, но, не имея достаточно вразумительного ответа, по-детски — авось учитель не вызовет к доске — надеялся на какие-нибудь неожиданные обстоятельства, которые бы избавили от необходимости отвечать или по крайней мере помогли отсрочить эту необходимость.