— Рановато нынче Каскад опробуют.

— Готовятся к столетию со дня первого пуска, боятся — не было бы осечки, как в прошлом году, когда трубу у Стрелки прорвало. Пока чинили-латали — полмесяца прошло, открытие начисто испортили.

Проехали Эрмитаж… Адмиралтейство… Выскочили на площадь Труда.

— Кто он… кем он был?

— Ты о ком?

— Ну, донор мой…

— Конструктор одного НИИ. Двадцать пять лет. Лыжами увлекался, разряд имел. Тебе в наследство отменное сердце досталось — тренированное.

Показалась Театральная площадь, до дому оставалось совсем немного.

— А что с ним?..

— На Невском электробус на остановке ожидал. У стены здания стоял. А на стене под карнизом — старинные лепные украшения. Ни с того ни с сего одно из них падает — прямо ему на голову. Перелом основания черепа. Врачи оказались бессильны…

— У него кто-нибудь… Ладно, об этом потом! Приехали. Ты подымешься?

— Один давай, один! Привыкай к самостоятельности! Серьезно, не могу — у меня визиты по начальству. Загляну вечером. Топай и помни мои наставления. Про лекарства не забывай.

— До вечера…

Обняв его в дверях, мама заплакала, и они с отцом долго не могли ее успокоить.

Первым позвонил известный музыкальный критик. Сказал, что — поинтересоваться у родителей Романа о его здоровье, отнюдь не надеясь застать дома самого, но было ясно — знал обо всем заранее. Немудрено: начинал он карьеру в амплуа журналиста, нюх имел соответствующий.

К вечеру звонки настолько утомили, что Роман попросил родителей отвечать всем однозначно: сын спит, будить не велел, режим, врачами назначенный, соблюдает. Однако около семи, после очередного звонка, мать, сказав кому-то: «Сейчас посмотрю…», вошла в комнату:

— Клавдия тебя… Подойдешь?

И, увидев, что он поднимается с кресла, заспешила к себе.

— Здравствуй, Клава.

— Здравствуй… Как себя чувствуешь?

— Вроде нормально. Осваиваюсь.

— Да, да, конечно! А меня к тебе не пускали… По твоей указке?

— По моей.

— Что так? Мы собирались после операции поговорить.

— Не сразу же… не в больнице. О чем разговаривать, когда лежишь и не знаешь, сможешь ли завтра вообще слово молвить? Нерасполагающая обстановка. Родители, кстати, тоже не приходили — по моей просьбе. Информацию и привет получали через Виктора.

— И я — через Виктора… Информацию.

— Ну не надо меня упрекать, право — не стоит. Через неделю, я думаю, увидимся, куда-нибудь сходим… Лучше расскажи, как сама живешь, что нового за это время?

— Отложим и мой отчет до встречи.

— Сердишься? Так и хочется небось пройтись опять насчет моего эгоизма и прочего?

— Бесполезно… Ты извини, конечно. Я понимаю: человек с того света, считай, вернулся, а тут какая-то неврастеничка лезет со своими претензиями! Извини. Просто — никак не могу с собой сладить.

— Полно, Клава! Дай мне неделю на акклиматизацию: попривыкну — сам позвоню. Договорились?

А привыкать придется ко многому… Сердце ни на йоту не участило своего биения — стучит так же ровно, как до разговора, словно ничто его не касается.

…Позднее, гуляя перед сном по безлюдной набережной Канала с заскочившим навестить Виктором, Роман снова заговорил о доноре.

— У него кто-нибудь остался из родных-близких?

— Здесь только жена. Я ее, правда, не видел. И про детей ничего не знаю. А родители живут где-то на Дальнем Востоке.

— Ты мне адрес можешь узнать? Жены.

— Зачем тебе это, Роман? Не затевай, не дело… Какая кому польза может выйти? Тебе-то уж — вовсе никакой!

— Можешь адрес узнать?

— Попробую, если ты так…

— Узнай, пожалуйста.

Несмотря на прогулку, сон упорно не хотел приходить. Роман лежал на спине, закрыв глаза, и спокойно ожидал. Ему казалось, что в клинике он отоспался за все недосыпания прошлых лет и выспался надолго вперед.

В набегавшей время от времени полудреме клубились неотчетливые видения, плыли непроявленные — знакомые и незнакомые одновременно — лица, исчезавшие, как только он открывал глаза. Потом — не то наяву, не то во сне — привиделась лестница дома без адреса: он очутился на ней сразу, не проходя ни по какой улице, не сворачивая ни в какой переулок или подворотню двора. Непонятно на каком этаже нажал кнопку гонга, подождал, нажал вторично и, еще минуту подождав, потянул ручку, до блеска отполированную бесчисленными ладонями, на себя. Дверь оказалась незапертой. Он вошел в прихожую и сразу услышал плач ребенка, доносившийся из комнаты… Детская кроватка стояла у окна. Парнишка лет пяти, взобравшись на стул и перегнувшись через край предохранительной сетки, пытался засунуть в пузырящийся рот своего братца или сестренки соску-пустышку.

— Мальчик!

Парнишка оглянулся и слез со стула. Ни тени испуга или удивления не было на его лице.

— Ты что — один дома?

— С братом.

— А где же твои… где твоя мама?

— В магазин ушла, скоро вернется. А папа — в командировке, на Северный полюс уехал. Там очень холодно и много белых медведей. Мама говорит — он надолго уехал.

Младенец в кроватке молчал, посапывая.

— Понятно… Ну, тогда я поздней зайду, через час-другой, ладно?

— Заходите. Я маме скажу. — Парнишка шел следом. — Дядя! А может белый медведь съесть моего папу?