— Где находится его становище?

— Где бы ни находилось, но если объявитесь там, Тыкма убьет вас.

— Пристав, по-моему, вы труса празднуете, — усмехнулся Студитский.

Караш покраснел и едва сдержал себя, чтобы не нагрубить доктору. Благоразумие, однако, взяло в нем верх, и он коснулся рукой наград, висевших у него на груди под сюртуком.

— Вот этого «Георгия» третьей степени я получил из рук самого Скобелева, — произнес он с гордостью. — А вы мне говорите о трусости.

— Ладно, господин Караш, простите мою опрометчивость, — попросил Студитский. — Конечно же вы лучше меня знаете Тыкму, да и обстановку — тоже. Скажите, много ли купцов, приказчиков, маркитантов и прочего люда собирается со мной на линию?

— Много, капитан, но все они безоружны. Охраны я вам тоже дать не могу: солдат в гарнизоне — раз-два и обчелся. Шестеро охраняют телеграфную линию Чекишляр — Астрабад, трое разъезжают по линии в сторону Чата. Столбы туда телеграфные осенью завезли и оставили. Половину их зимой в кострах сожгли: то ли Тыкма, то ли свои же солдаты.

— Больных много?

— Хоть отбавляй. Больше ста человек в госпитале. Врачей — девять единиц, а пользы почти никакой. Сидят без медикаментов. Дизентерия, лихорадка, цинга подряд всех косит.

— Да, дела неважные, — согласился Студитский. — Однако, Караш, буду вам благодарен, если соберете торговцев.

— Соберу, отчего же не собрать.

Надя внимательно следила за разговором, думала о своем и наконец спросила:

— Господин Караш, а грузы наши: ящики, кули медицинские свезли на берег?

— Свезли, куда они денутся! Начальник госпиталя уже приглядывается, какие медикаменты присланы. Больные солдаты на одном честном слове живут. Лекарства им — в самый раз.

— Но мы же их для аулов привезли! — возразила Надя.

— Для каких аулов? — не понял Караш.

— Для всех, — пояснила она и пожала плечами.

Кошлу-кази, поняв, о чем идет речь, придвинулся к доктору.

— Наших туркмен будете лечить? — спросил с сомнением.

— Туркмен, конечно, — сказал Студитский. — Такова наша миссия.

— Молодец, табиб, — тихонько произнес ишан. — Сделаешь туркмену добро, он тебе двойным добром ответит.

С моря дул влажный ветер. Шуршали камыши на Атреке. Вдали, на синем озерце паслись розовоперые фламинго. Стайки уток то взлетали, то садились на воду. Отряд капитана Студитского, из полусотни повозок, накрытых парусиной, и нескольких цистерн с керосином, продвигался вдоль реки. В телегах и фургонах — медики, приказчики, маркитанты. На лошадях — десятка два джигитов и отделение казаков. Ехали медленно. Песчаная колея, разбитая подковами и изрезанная колесами, глубоко вдавалась в песок и казалась небольшой пересохшей речкой.

В Яглы-Олум добрались ночью. В кромешной тьме не было видно ни туркменского аула, ни военного укрепления. И лишь когда на караульной вышке вспыхнула лампа Шпаковского, ощупывая широким лучом окрестности, перед глазами приезжих замелькали поставленные в два ряда кибитки, чигирь [3] на берегу реки, агилы и пасущиеся верблюды. Ниже караульной вышки стояли каменные бараки, обнесенные стеной, и ворота. Оттуда вышли военные, и вскоре Студитский разговаривал с комендантом. О приезде торговой миссии здесь знали заранее и встретили ее. Комендант предложил доктору вместе с его медиками и казаками идти в барак. Что касается торговцев, им придется расположиться возле реки табором.

Повозки свернули с дороги, люди стали устраиваться на ночлег. Студитский не стал пока заводить фургоны во двор, решил это сделать завтра. Надю попросил следовать с ним в укрепление. Здесь, во дворе, они вошли в барак, пахнущий сыростью, и осмотрели приготовленные для них три комнаты.

— Это для солдат, — сказал комендант, отворив дверь в одну. В ней стояло с десяток раскладных кроватей. — А вон те, по соседству, — там одиночные.

Надя выбрала себе комнатушку с окном во двор. Комендант засветил керосиновую лампу и пожелал ей спокойной ночи. Студитский передал Наде сверток с документами и деньгами и ушел ночевать в фургон. Надя сдвинула занавески на окне, закрылась на крючок и стала раздеваться. «Боже, лучше бы я сидела с мачехой, — с горечью подумала она, развязывая уложенную в пучок косу. — Две недели на колесах, и чем дальше, тем хуже!» Сразу вспомнился Петербург, о котором она почти не забывала. Та «зеленая тоска» на Каменном, где жила Надя в казенной квартире на четвертом этаже, и стоны больных в палатах Николаевского госпиталя, где дежурила по ночам, казались ей сейчас легким сном. Вспомнились две могилки — матери и отца, похороненных в разные годы. Мать свою Надя почти не помнила, а отца два года назад привезли тяжелораненого из Болгарии: он пролежал в госпитале с полмесяца и умер. Слезы мачехи над умершим отцом, которые все время казались Наде притворными и вымученными, сейчас легко прощались. Надя теперь журила себя за излишнюю строгость к неродной матери. Решила написать ей письмо, рассказать о своих мытарствах по Волге, по морю и этим сыпучим пескам. Но еще больше хотелось получить письмецо от нее. Интересно, как живут в Петербурге? Что нового? С отчетливой ясностью вспомнила графиню Елизавету Дмитриевну и ужин в доме Милютиных. Накануне графиня пришла в госпиталь и сказала: «Ну, что, моя девочка, — все хандришь? Хочешь, я сокрушу твою несносную тоску?» — «Сделайте милость, ваше сиятельство!» — «Вот что я тебе посоветую: отправляйся-ка ты с доктором Студитским в Закаспий. Не думаю, чтобы тебе было там хуже». Графиня пригласила Надю на ужин и познакомила с доктором. Капитан проводил ее ночью в карете до самого дома. Дорогой молчал и только беспрестанно мурлыкал какой-то незнакомый мотив. Уже на Каменном спросил: «Сударыня, что вас заставляет ехать в глухомань?» — «Не знаю», — просто ответила Надя. Он удивился и принялся ей втолковывать, насколько почетна обязанность не просто исцелять людей, но пробуждать к цивилизованной жизни целое общество. Тогда она впервые услыщала от него, какие большие дела ее ждут в Закаспийском крае. Но только теперь поняла: всякое большое дело требует больших физических сил, нечеловеческого терпения и самоотречения. Поняла и тем не менее ничего не могла с собой поделать: хотелось назад, в Петербург.

Утром, когда Надя вышла из ворот укрепления, перед ней открылась живописная картина. Вдоль берега Атрека, растянувшись саженей на двести, стояли между фургонами и телегами палатки, юламейки, кибитки. Всюду царило оживление. Толпы торговцев, перемешавшись с толпами туркмен из аула, напомнили Наде о ярмарке. Приказчики прямо с телег торговали ситцем и сатином, обменивали товары на ковры и верблюжью шерсть. Какой-то купец предлагал аульному старшине целую кузницу: мехи, горн, наковальню, несколько молотов и разобранный навес для нее. Надя отыскала доктора в толпе, возле кузницы. Аульный старшина, которому стоимость кузницы была не по карману, жаловался: