— Нет на свете человека, который перехитрит Тыкму! — гордо и с достоинством воскликнул сердар. — Ни персидским, ни хивинским Тыкма не станет. Мы поедем к Нурберды, чтобы сообщить о коварных замыслах русских. На этот раз они хотят взять нас с двух сторон. Скобелев с Каспия, Кауфман — с Амударьи. Посмотрим и послушаем, что скажет Нурберды, когда узнает о такой новости. Если к персидскому шаху запросится опять — уйдем от него в пески. Если объявит войну Скобелеву — поможем Нурберды-хану!

— Ох, сердар! Ты совсем не думаешь о своем народе. Если начнется война — в огне войны сгорят и наши люди и кибитки!

— Ты трус, Софи! — вспылил Тыкма-сердар. — Ты напуган прошлогодним бегством. Если нет у тебя своей храбрости — займи у меня!

Софи сник, не стал возражать больше. Так они, продвигаясь берегом, незаметно доехали до колодцев Игды и сухо распрощались.

На рассвете задымили тамдыры. Дым от печей потянулся в небо. Женщины, примостившись возле кибиток, замешивали тесто из последней муки, пекли чуреки. Мужья и сыновья, кому предстояла дальняя дорога, стали готовить коней.

Не простое дело — подготовить коня, чтобы мог он пройти сотню фарсахов по пескам, такырам и горам. И не зря испокон веков живет у туркмен неписаный порядок сбора в дорогу. Как только Тыкма объявил об отъезде, джигиты перестали кормить коней ячменем. Стали давать им лишь саман — мелко измолотую солому, от которой не разжиреешь. Кони едят ее неохотно. Но тем лучше для них — быстрее сбрасывают лишний жир и вес.

Сам Тыкма отправился за Узбой, занялся осмотром верблюдов. В походе они нужны не меньше, чем кони. Ведь пустыня — это сухой океан. В ней так же, как и в волнах, можно устать и не добраться до берега. Караван верблюдов в океане пустыни — надежный остров. От него можно удаляться и возвращаться к нему, но без него обойтись нельзя. На этом острове — запасы воды, провиант, оружие, порох, дробь и все иное, без чего немыслим длительный путь. Погибнут в пути верблюды — погибнут и люди. Вряд ли спасут кони, если окажешься без верблюдов посреди каракумской степи. Вот почему Тыкма доверил коней сыну и слуге, а верблюдами занялся сам.

Когда Тыкма вернулся, то увидел: все мужчины кочевья заняты разминкой коней. Одни гоняли скакунов по кругу, другие проезжались вдоль Узбоя — то шагом, то пуская своих красавцев в галоп; третьи — вовсе уехав в пески, к барханам, мучили до десятого пота коней там. Но и здесь, на приколе, по кругу, изрядно потрудились сыновья Тыкмы: со скакунов хлопьями сползала пена, и вид у них был такой, словно только что вырвались из преисподней.

На другой день все возобновилось. К утру четвертого дня черный, с белой отметиной на груди Кара-куш [1] Тыкмы-сердара осунулся настолько, что на него жалко было смотреть. Точно так же выглядел и скакун Акберды, Сары-куш — желтый красавец.

— Хватит, — сказал Тыкма. — Начинайте кормить.

Вскоре вокруг двух скакунов, поставленных возле кибитки, собралась вся семья Тыкмы: сыновья Акберды и семилетний Ораз, обе жены и внуки сердара. Принесли в атласном платке лепешки на бараньем сале. Тыкма разломил одну лепешку на две части и поочередно поднес лошадям: сначала Кара-кушу, затем Сары-кушу.

Через два дня снова начались испытания. Издавна так повелось: если лошадь, сбросившая лишний вес и пополнившая силы сдобными лепешками, могла после получасовой езды галопом обойтись лишь одним глотком воды, — эта лошадь считалась готовой к походу.

Джигиты всей сотней отправились на север — опять к тем местам, откуда начинали травлю волков, и оттуда пустили коней вскачь. Более получаса продолжалась дикая, с выкриками и свистом, скачка. Кони летели как птицы, легкость их была поразительной. Разве мог бы скакун иной породы сравниться с ними? Никогда! Ни английская, ни арабская, ни кабардинская не могут выстоять перед ахалтекинской лошадью. Туркменский конь может уступить лишь на первых шагах бега. Затем, когда он переходит в галоп, догнать его невозможно. Четыре фарсаха самой быстрой езды, не снижая темпа, — вот обычная норма ахалтекинца. И сейчас более получаса они неслись, обгоняя ветер и наполняя ветром халаты всадников. Прискакали все разом, вперед сердара вырваться не осмелился никто. Да и зачем? Не в этом суть скачки. Суть была в ином.' Возле кибиток стояли деревянные колоды с водой, из которых поили коней. Сразу же после езды джигиты бросили поводья, предоставив коням свободу. Но ни один скакун не побежал к воде. Кони продолжали носиться у кибиток, словно досадуя на то, что всадники слишком рано вывели их из дикой скачки.

— Теперь, друзья, отдохните сами и коням дайте покой. Завтра чуть свет отправимся в Ахал, — предупредил Тыкма.

Все, кому не в тягость пятидневный путь в седле, с ночевками на попоне, поехали с сердаром. Старики, женщины, в том числе и жены Тыкмы, выехали на верблюдах. Двигались в обычном порядке. Караван верблюдов, груженный печеным хлебом, мукой, ковурмой, солью, чаем, тулунами с пресной водой, двигался в центре. Конники, отрядами по пятьдесят человек, ехали впереди, слева, справа. Иногда джигиты удалялись от каравана на два-три фарсаха: заезжали к чабанам на колодцы. Иногда устраивали скачки, преследуя джейранов.

Кочевники, жившие у колодцев, посреди песков, снабжали Тыкму-сердара не только хорошей водой, но и новостями: кто куда отправился, кто бывал здесь в последние дни. Вести были чаще всего скудные и не представляли никакого интереса. Лишь после трех дней пути, уже на подступах к Копетдагу, свои люди, из рода сычмаз, сообщили сердару: Нурберды половину зимы провел в Мерве около молодой жены Гульджемал, а теперь стоит с войском в Геок-Тепе. Тыкма поблагодарил земляков за сведения и пустился в путь, дальше. На другой день всадники приблизились к Копетдагским горам и увидели свой родной аул Беурму.