— Выходит, вы всё знали про это?

— Читал, конечно.

— А что ж меня пытали?

— В сон клонило, решил развеяться твоей сказочкой. Но ты не вздумай на меня обижаться, Сава. Я вот что тебе скажу. — Ягода плеснул в рюмку остатки коньяка, не без сожаления отставил в сторону пустую бутылку. — Если бы никаких сказок об этом не складывалось, их следовало бы выдумать. И чем страшней, чем больше в них было бы тумана, коварства и тайн, тем лучше. Нет ничего желанней, нежели запретное и секретное.

Он опрокинул содержимое рюмки в рот, будто подвёл черту под разговором, и подошёл к окну.

Рассвет подбирался к безлюдной площади. Ветер гнал жёлтые грязные листья.

— Знаешь, как создавалась наша контора? — вдруг бросил он за спину, не оборачиваясь.

— Товарищ Ленин…

— Правильно, Ленин поручил Феликсу подготовить проект документа и дал ему в помощники товарища Каменева. Не то, чтобы Ленин не доверял Дзержинскому. Лев Борисович Розенфельд — чуешь? — юрист по образованию. Умнейшая голова! В этом плане он ни в чём не уступал Ильичу, а до революции они спорили меж собой, аж искры летели, до ругачки доходило, но при этом друг друга уважали.

— Вот ведь как.

— Опасался Ленин всё же, что Феликс перегнёт палку, сочиняя положение о вэчека.

— Как это перегнёт?

— Ленин же из интеллигентов. Ты же должен знать. Из дворян он. Брата его старшего царь казнил за бомбы. Вот он и не хотел, чтобы подозревали его, мол, мстит Ильич за брата, наделяя вэчека неограниченными полномочиями в борьбе с контрреволюцией. Народ-то как размышляет: кто б бумагу не писал, а у власти стоишь, значит, ты есть автор. Только, как ни мудрствовал Ильич, документик получился жёсткий. Заграница о красном терроре заговорила. Вот тогда Ленин снова вернулся к прежнему — приказал вэчека переименовать в гэпэу и урезать карательные функции.

— А чё на них глядеть, на эту заграницу? — не сдержался финн. — Мы в своей стране что хотим, то и делаем. Они же, вражьи хари, и толкают на оборону.

— Правильно.

— Они же нас военными провокациями на всех границах терзают.

— Согласен. Поэтому новый документ о нашей старой конторе с новым названием, хотя вначале и пробовали покусать, но Феликс быстро всех недовольных одёрнул и возвратил всё на свои места. И товарищ Ленин тут же забыл и к этим вопросам больше не возвращался.

— Заболел?

— Заболел, да и некогда. Другие дела допекали. А главное, он с товарищем Сталиным больше советоваться стал.

И смолк, ткнувшись в окно, словно высматривал в опадающих обрывках ночной простыни кого-то прячущегося, скрывающегося.

— Преподнесли вы мне очередной урок, Генрих Гершенович, спасибо. — Саволайнен давно поднялся с дивана и теперь жался ближе к порогу, ожидая команды.

— Революции, Сава, все нужны. Без дзержинских и Каменевых, Троцких и Менжинских не обойтись, даже если б некоторым и хотелось. Тут смешались все, и ангелы, и демоны, и праведники, и грешники. Потом точки ставить будет тот, кто выживет, кто победит. Главное у нас, когда приболел Ленин, товарищ Сталин есть. Он могучим своим кулаком и мудрым разумом никому не позволит смуту крутить, всех расставит и одёрнет, если надобность возникнет.

— В демоны да в ангелы, мы вроде как верить не приучены…

— А ты, Сава, во что веруешь? — резко развернулся Ягода; это был совершенно другой человек, казалось, бессонная ночь ни в коей мере не сказалась на его самочувствии, а выпитый коньяк только придал бодрости и ясности уму.

— В советскую власть.

— Верно сказано, — одобрил Ягода. — Другого от тебя я и не думал услышать.

Он шагнул к столу, присел и вдруг обмяк, словно несколько минут длившаяся уверенность покинула его; уронив на стол голову и обхватив её руками, едва слышно зашептал:

— Черти, ангелы, серафимчики… бухарники, троцкисты, шовинисты… чёрт возьми, сколько же вас…

— Я могу идти, Генрих Гершенович? — заторопился курьер.

— Иди-иди, Сава, — не подымая головы, буркнул Ягода и полез расстёгивать пуговицы на груди гимнастёрки. — И капканы на крыс не ставь.

— Что? — не понял тот.

— Капканы в контору не волоки! Дыры забей, если найдёшь, и не мучайся.

— А Феликсу Эдмундовичу докатится про стрельбу? Донесёт кому-нибудь Штоколов-то?..

— Боишься?

— Ну… не то, чтобы… Опасаюсь.

— А ты не бойся, Сава. Феликсу Эдмундовичу давно известно о крысах тюремных да и о здешних. И уж, конечно, о мертвяках, которые у нас по коридорам бродят.

— Это как?

— Обыкновенно. Не таращи глаза. Слыхал, наверное, присказку: не любят, так пусть боятся.

Скрипнувшая дверь и насторожённо протиснувшаяся голова Штоколова прервала их разговор.

— Прибыл я, товарищ Ягода, — неуверенно прозвучал голос. — Заждались?