Я сконфужен. Просмотрел все мыслимые новостные порталы, но нигде нет ни слова о происшествии в парке, как будто ничего и не было. Выхожу из маленькой темной комнатки, где обычно сижу, пока капает мое рабочее время, и пробираюсь в укромное место, где на трубах развешаны мои трофеи. Хотя трофеи, по-моему, слово неудачное. Эти вещи отнюдь не свидетельствуют о моих победах, они лишь связывают меня с теми событиями, которые настолько выбиваются из размеренного течения моей обычной жизни, что мозг отказывается считать их произошедшими на самом деле. Временами мне действительно кажется, что эти эпизоды — лишь порождение больной фантазии той травмированной части моего я, которое я всю жизнь пытаюсь загнать поглубже. Закрыть в дальней темной комнате, как нелюбимого и нежеланного ребенка. Нет, я не считаю, что так можно поступать с детьми, какими бы они ни были. Но иногда я представляю свое внутреннее пространство, как квартиру с множеством комнат. В каждой живет кусочек моей личности, достаточно автономный, со своими желаниями и надеждами. И в самой дальней комнате без окон живет маленький мальчик, похожий на меня в детстве, забытый всеми, жалкий и худой. Он все время плачет и боится, ведь кроме него в этой комнате есть большой стенной шкаф, из-за дверей которого постоянно слышаться шорохи и шипение.

На одной из труб, как доказательства произошедших по Ее воле преступлений висит тонкая золотая цепочка, вязанный женский шарф и прочие предметы, при взгляде на которые сердце пронзает острая боль. Там же, связанные узлом, я вижу шнурки от кроссовок. Они твердо свидетельствуют о том, что эпизод в парке был на самом деле, а не приснился мне. Значит, тело уже должны были найти, но почему-то никто не говорит об этом. Такого не может быть! Нигде ничего. Сейчас каждая собака ведет собственный блог, документируя каждое самое незначительное событие, но никто не удосужился написать об убийстве молодой женщины в популярном и далеко не безлюдном месте? Это что, общественный заговор?

Я еду в парк. Большая ошибка, я знаю. Но невозможность прочитать о случившемся, посмотреть на произошедшее чужими глазами, прочесть в них осуждение и неприятие моего поступка, мучит меня настолько, что еще чуть-чуть, и я пойду и сдамся властям. Этот груз невозможно выносить.

Не знаю, о чем я думал. Это место даже не огорожено, мимо то и дело пробегают люди. Они пыхтят, потеют и смотрят только вперед или себе под ноги. На них майки и обтягивающие тело штаны, а я стою в пальто и шапке и пытаюсь слиться с деревом. Тело все еще лежит на земле, его плохо видно с дорожки, не смотря на то, что одето оно в яркий белый спортивный костюм. Правда, он сильно испачкался, и я чувствую за это свою вину. За это и еще за то, что ей пришлось пролежать здесь всю ночь, а ведь было холодно. За то, что ее никак не могут найти. Как только я это допустил? Если бы я положил ее всего лишь на метр ближе.

И как мне теперь все исправить? Самому сообщить о теле? Проблема в том, что я не уверен, что мое анонимное сообщение окажется таким уж анонимным. Разумнее, наверное, все же сообщить от собственного лица и придумать, каким образом я здесь оказался.

Теперь я стою в толпе зевак, но нас оттеснили довольно далеко и практически ничего не видно. Я пытаюсь разглядеть хотя бы белое пятнышко сквозь деревья, но внезапно натыкаюсь взглядом на человека, снимающего собравшихся людей. Меня прошибает холодный пот. Полагаю, сейчас вот здесь все и закончится. И я готов к этому. Мысленно начинаю подбирать слова. Как объяснить им, зачем я все это сделал? Как так получилось? Как сказать, чтобы они поняли? Дадут ли мне возможность объяснить?

Такое чувство, что у меня на лбу горит огромное клеймо. Я последний раз оглядываюсь вокруг, на весенний пробуждающийся лес, голубое небо с перьями облаков. Жду, когда ко мне подойдут, выхватят из толпы и скажут: “Довольно, это ты, нам все известно”. Должно быть, странно, но меня охватывает облегчение. Я словно птица, в распоряжении которой все небо мира.

Но время идет, и никто ко мне не подходит. Меня вновь опутывает липкой паутиной, скрывающей меня ото всех, в том числе от возмездия. Боюсь оглянуться. Паучиха стоит за моей спиной и победно хохочет.

Джилли с независимым видом проходит мимо меня с только что наполненной до краев чашкой кофе и садится за монитор. Ставит локти на стол и, не отводя взгляда от текста, крутится на кресле, чуть в одну сторону, чуть в другую. Она не знает, куда я собираюсь ехать, и не собирается спрашивать. И даже смотреть в мою сторону. Она выглядит расслабленной, но я кожей чувствую напряжение. Как будто отношения между нами — это теперь тонкая ниточка, которую она боится порвать. Я тоже боюсь. Самое инстинктивно правильное сейчас — это молчать: не спрашивать и не рассказывать.

Но все же не могу же я просто взять и уйти, уйти надолго, не сказав ни слова сестре. Надо сказать хоть что-то. Попрощаться. То есть не попрощаться, а сказать что-то вроде “до свиданья”, “до вечера”.

— Когда ты вернешься? — ни с того ни с сего спрашивает Джилли, так и не обернувшись ко мне.

— Не знаю, вечером, — мямлю я. — А ты что будешь делать?

— Схожу с Нелли куда-нибудь, — небрежно пожимает плечами сестра. Нелли — одна из ее старших подруг. Подруг у нее вообще очень много. И в нашем родном городке, и здесь уже, и повсюду. Куда бы она ни пошла, везде кого-нибудь да знает. Они как секта, тайная и всепроникающая сеть подруг.

Встаю и неуверенно топчусь в прихожей. Сама не знаю, что меня подняло, но, по крайней мере, звонок домофона я воспринимаю почти спокойно. Это приехал Макс, в голосе скрытое раздражение. Не ясно почему — это ведь была его идея подвезти нас.

Мел стоит в моей спальне возле окна. Кисти рук спрятаны в рукава толстовки и прижаты к груди. Так она и идет за мной. Микки провожает нас сидя в дверях.

В лифте Мел начинает заметно потрясывать, она глядит на меня исподлобья взглядом затравленного зверя. Я старательно это игнорирую, никакого смысла вновь ее утешать нет. Все же чувствую себя жестокосердной, поэтому спрашиваю: