– Здесь такая не проживает, – указательным пальцем он шлёпнул по привинченной к косяку табличке с гравировкой, – видите, здесь написано, что я Гришин. Михаил Михайлович Гришин. И никаких Ясиных здесь не было и нет.

– Папа, кто там? – раздался из-за двери девичий голос.

– Это не к тебе, Лерочка. Ошиблись адресом. – Он перевёл на Катю взгляд, показавшейся ей испуганным. – Идите своей дорогой, девушка, не тревожьте нас.

Когда по радио начали транслировать речь Молотова об объявлении войны, Михаил Михайлович Гришин пил ситро с клубничным сиропом.

Он стоял на перекрёстке улиц у проспекта 25 октября, который по старой памяти именовал Невским, и смотрел, как останавливается транспорт и меняются лица людей, застывая в каменном молчании.

Война? Неужели война?

Зубы мелко стучали о стакан, выбивая дробь. Забывшись, Михаил Михайлович опустил руку. Кровавым следом клубничное ситро вылилось на белые парусиновые брюки, и от сочетания красного на белом на душе стало совсем муторно.

– Может, ещё водички? – со слезами в голосе спросила молоденькая киоскёрша. Она постоянно шмыгала носом и бормотала: – Война, война, как страшно.

– Нет, спасибо.

Гришин аккуратно поставил стакан на тарелку и повернул в направлении дома. Хотя ему только недавно исполнилось шестьдесят лет, сейчас он почувствовал себя разбитым стариком с трясущимися ногами и седой головой. Седины в волосах действительно хватало, но это не мешало мозгам быстро и точно думать, перебирая варианты действий.

Из будней суровой жизни Михаил Михайлович усвоил твёрдое правило: если сам о себе не позаботишься – никто не позаботится. А в СССР ещё и в тюрьму посадят, если начнёшь рыпаться и требовать.

Перво-наперво надо отправить домработницу в магазин и наказать купить побольше продовольствия. Пусть затоваривается под завязку, сколько сможет поднять.

Потом надо поговорить с дочкой Лерой, чтоб сидела дома и не высовывалась, покуда не станет ясна обстановка.

Представив, что предстоит сделать ему самому, Михаил Михайлович положил руку на сердце и прислонился спиной к стене, пережидая приступ аритмии.

Белоголовая девочка с пионерским галстуком остановилась рядом:

– Дедушка, вам плохо?

Мимо них тёк поток людей. Сурово сжав губы, они хранили на лицах одинаковое выражение озабоченности и непримиримости. Наверное, мысленно они уже надели шинели и взяли в руки винтовки.

Вяло подумалось, что, наверное, только русские встречают войну с таким ледяным спокойствием.

Он перевёл взгляд на девчушку, назвавшую его дедушкой.

– Беги, милая. Всё хорошо, я уже дома.

В большой доходный дом на проспекте Огородникова семья Гришиных вселилась в двадцать седьмом, когда Лере исполнилось четыре года. Квартиры там были в основном коммунальные, но на момент заселения Гришин работал главным бухгалтером Рыбтреста и поэтому сумел урвать отдельные хоромы, хотя и на пятом этаже.

Поднимаясь, Михаил Михайлович обычно пару минут отдыхал между этажами, но сегодня он упорно карабкался вверх, одержимый единственным желанием – успеть.

Уже открывая дверь, он столкнулся с домработницей Нюсей, которая обеими руками обнимала огромную кошёлку. Она выглядела старше своих сорока лет и была некрасива щекастым лицом с толстым носом и вялыми губами цвета картофельной шелухи.

– Михал Михалыч, слыхали? Война. Я побежала в гастроном, а потом в керосиновую лавку, да ещё надо бы купить соли и ниток. Отоварюсь на свои, потом рассчитаемся.

Нюся всегда стрекотала очень быстро и неразборчиво, но сегодня её речь взяла рекорд скорости, поэтому Гришин с трудом уловил, о чём она толкует, а поняв, удовлетворённо вздохнул. Повезло им с Нюсей – цепкая она баба и ушлая. Он только подумать успел, а она уже побежала выполнять.

За плечом Нюси Михаил Михайлович увидел широко распахнутые глаза дочери:

– Папа, война! Я иду в институт.

– В какой институт! Ведь воскресенье! – едва не завыл Михаил Михайлович. – Сиди дома! Я требую! Наконец, приказываю!

– Папа, я медик.

– Какой медик? Ты третьекурсница! Ребёнок! – Чувствуя, что его увещевания падают в пустоту, Михаил Михайлович поймал руку дочери и стиснул в ладонях. – Лера послушай меня, старика. Хоть раз послушай. Самое лучшее сейчас – сидеть дома и переждать. Авось пронесёт. Подумай сама – ну, прибежишь ты в институт: нате вам, мол, Калерию Гришину собственной персоной. А тебя и закатают санитаркой в добровольцы под горячую руку. И пойдёшь ты под пули, необученная, глупая, с голыми руками. И сгинешь ни за грош. А чуть попозже всё утрясётся. Умные люди составят списки, подумают, кого куда распределить, не торопясь, полюбовно, учитывая семейные обстоятельства. И волки будут сыты, и овцы целы. Армия пусть воюет. Что мы, зазря разве налоги платим?