Только к празднику Ксеня заикнется, а мать ей:

— Ксеня!

Это значит, мол, вот чего выдумала! Стриженые лахудры. Стриженым бы только папироску в зубы и — фик-фок — чарли-стон. Я в твои годы, это значит, глаз ни на кого не подымала. Я шелковые чулки впервые надела в тридцать лет.

У матери тоже коса. И у бабки коса. Они их расчесывают по утрам и заплетают.

И Ксеня терпит. Подвязывает косу, когда нужно купаться или играть в волейбол. И на практике во время прополки подвязывает. Нехорошо ведь, чтоб коса волочилась по земле.

Дергать ее уже не дергают. А раньше дергали. Еще в восьмом классе. Только она отвернется, а кто-нибудь — хвать! Она знает, кто больше всего дергал. Это Толик. Но сейчас он уже не дергает. Потому что провожает домой. Какой смысл дергать, если домой провожаешь. И с другой стороны, если дергаешь, то зачем тогда провожать?

А вот идут монахи. Страшные монахи, бородатые! Один черный, другой сивый. Этим-то что надо на Ксениной улице? Раскачивают своими рясами. На головах — скуфьи.

Идут прямо на Ксеню.

Она свернула с тропинки, и они свернули с тропинки.

Она к водопроводной колонке, и они туда.

Ксеня пустила воду в ведро, а сама глаз с них не сводит, в бороды смотрит. Чуть чего — убежит.

Ведро наполнилось, тут и подошли монахи.

Черный сказал басом:

— Вот он, влагоносный источник, способный утолить нашу жажду.

— Воистину, — сказал сивый. — Дочь моя, дозволь напиться воды.

— Пейте, — сказала Ксеня.

Пусть пьют. Воды не жалко. А чуть чего — она убежит.

— Неловко так-то, — сказал сивый. — Надобно стакан.

— У меня нет стакана, — развела руками Ксеня.

Черный пробасил:

— А вот мы к дому-то подойдем…

Вот ведь как дело оборачивается.

Только Ксеня приготовилась поднять ведра на коромысло, а тут монахи в руки берут по ведру.

— Не надо, я сама! — испугалась Ксеня. Но поздно. Так и осталась с пустым коромыслом.

Монахи ей воду несут! В одной руке ведро, другой рясу поддерживают. Как бабы сарафан.

«Вот еще навязались на мою голову», — подумала Ксеня. А что ж, и правду подумала. Не очень-то весело с монахами к дому идти…

— Вы какой обители, благоверные? — спрашивает бабка. А сама вся от любопытства дрожит.

— Мы сами по себе, — говорит сивый.

— Вота-а!.. Значит, странствующие?..

— Странствующие, путешествующие… — басит черный монах. — Сохраняющая избавляюща их от всякого злого обстояния видимых и невидимых враго-ов…

Бабка крестится. Отец бежит в огуречные грядки.

— Ну, давай, Вася, — подталкивает сивого черный.

Сивый подымает край рясы.

На лице у бабки — страх, у матери — удивление, у Ксени — насмешка. А монахи уже откупоривают чекушку и наливают водку в стакан.

— Господи, благослови, — говорит басом черный и пьет. И у него течет по усам.

— Господи, благослови! — фальцетом выкрикивает сивый и тоже пьет. И у него тоже течет по усам.

Тут подходит отец.

— Что же вы так-то… — говорит он, косясь на пустую бутылку, — я огурчика вам принес.

— Не успел, шалый… — ворчит мать вполголоса.

— А мы ягодкой закусим, — говорят монахи. — Кисленькой.

Они жуют крыжовник из бумажного кулька и кряхтят. И щурятся на солнышко. Утирают бороды.

— Может, пожертвуете стакан, христиане? — гудит черный.

— Это как же?.. — недоуменно начинает мать.

Но бабка ее перебивает:

— Пожертвуем, пожертвуем. — И крестит монахов: — Прости им, господи, прегрешения их милосердием твоим…

Монахи кланяются и уходят.

Туда, откуда пришли. Или в другое место.

«А может, и не было монахов?» — удивленно думает Ксеня через минуту.

И выглядывает за калитку.

На улице и правда никого нет.

А солнце где-то там, за деревьями, веселое, сильное! В вышине птицы кричат.

— Ксеня! — на крыльцо выходит Ксенина мать. В руках у нее старая, облезлая кошелка.

Это значит, Ксеня, практика твоя не убежит. Мы с бабкой больные, старые и так далее. Сбегаешь в торговые ряды.

— Булки купи, — говорит мать. — Макарон килограмм, а если не будет, то эти, как их… рожки. Две пачки маргарину. Деньги у меня крупные — пять рублей. Не потеряешь?

Нет, не потеряет. Как она их потеряет, если зажала в кулаке.