Он помог мавру сесть на осла, и они медленно направились в Гранаду, причем бедняга магометанин так ослабел, что его приходилось поддерживать, иначе он свалился бы на землю.

Прибыв наконец в город, водонос спросил Мавра, где его дом.

– Увы! – прошептал тот. – Я – чужеземец. Позволь переночевать под твоим кровом, ты будешь щедро вознагражден.

На честного Перехиля нежданно-негаданно свалился, таким образом, гость-мусульманин, но он был слишком добр и слишком отзывчив, чтобы отказаться приютить на ночь ближнего, который находился в столь бедственном положении, и он повез его к себе в дом. Дети, с широко раскрытыми ртами высыпавшие ему навстречу, как это неизменно случалось, лишь только до них доносился топот осла, увидев чужого, да еще с тюрбаном на голове, в испуге убежали назад и спрятались за спиной матери. Последняя бесстрашно выступила вперед, как наседка, защищающая цыплят от бродячей собаки.

– Это что еще за басурман! – вскричала она. – Или, приведя его в столь позднее время, ты хочешь познакомиться с инквизицией?

– Успокойся, жена, – ответил гальего, – пред тобой больной странник, у которого нет ни друга, ни крова; что же, по-твоему, вытолкать его вон, чтобы он умер на улице?

Жена собиралась привести новые возражения, ибо хоть она и обитала в лачуге, тем не менее горячо пеклась о репутации своего дома; но маленький водонос на этот раз упрямо стоял на своем и наотрез отказался подставить шею под супружеское ярмо.

Он помог хворому мусульманину спешиться, постелил ему на полу, в наиболее прохладной половине, рогожу и овчину, и это было все, что по своей бедности он мог предложить ему вместо ложа.

Немного погодя мавра схватили сильные судороги, и все медицинское искусство бесхитростного водоноса оказалось напрасным. Взгляд больного выражал его признательность и благодарность. В промежутке между двумя приступами он подозвал Перехиля и едва слышным голосом произнес:

– Боюсь, что мой конец близок. В благодарность за твое внимание и участие завещаю тебе этот ларчик. – Произнеся эти слова, он распахнул ларец из сандала [5] , находившийся у него за поясом.

– Бог милостив, приятель, – возразил сердобольный гальего, – вы еще поживете годы и воспользуетесь вашим сокровищем.

Мавр покачал головой; он положил руку на ларчик и хотел еще что-то добавить, но судорога возобновилась с еще большею силой, и вскоре он испустил дух.

Тут на водоноса насела его совершенно осатаневшая половина.

– И все, – сказала она, – из-за твоего дурацкого добродушия, и всегда ты ввязываешься в беду, лишь бы помочь другому. Знаешь ли ты, что сделают с нами, когда найдут у нас его труп? Нас посадят в тюрьму как убийц, и если нам удастся каким-нибудь образом спасти свою жизнь мы будем обобраны дочиста нотариусами и альгвасилами [6] .

Бедняга Перехиль пребывал в безмерном отчаянии. Он почти жалел о своем добром деле. Вдруг его осенила счастливая мысль.

– На дворе еще ночь, – сказал он, – я могу отвезти покойника за город и закопать его в песке где-нибудь на берегу Хениля. Никто не видел, как он к нам вошел, и никто не узнает о его смерти.

Сказано – сделано. С помощью жены он завернул несчастного мавра в ту же рогожу, на которой тот испустил дух, взвалил его на осла и пустился к реке.

К несчастью, напротив жил некий цирюльник по имени Педрильо Педруго, один из самых любопытных, болтливых и злостных сплетников, существовавших в среде этого достославного цеха. Это был плут с лицом хорька, паучьими ножками, льстивый и вкрадчивый; знаменитый Севильский цирюльник – и тот не мог бы угнаться за ним по части подробного знания чужих дел; он обладал такою же способностью хранить в себе тайну, как, скажем, решето задерживать воду. Рассказывали, что он спит, заставляя бодрствовать один глаз и одно ухо, дабы даже во сне видеть и слышать все, что происходит вокруг. Так или иначе, но для гранадских пустомель он являлся своего рода скандальною хроникой и по этой причине имел гораздо больше клиентов, чем все его многочисленные собратья по ремеслу.

Этот всеведущий и вездесущий цирюльник слышал, как Перехиль в неурочный час возвратился домой, слышал он и восклицания его жены и детей. Его голова тотчас же прильнула к маленькому оконцу, служившему ему наблюдательным пунктом, и он видел, как сосед ввел к себе какого-то человека в мавританской одежде. Событие это было настолько из ряда вон выходящим, что Педрильо Педруго в продолжение всей ночи не мог сомкнуть глаз. Каждые пять минут он подкрадывался к своей бойнице, посматривая на свет, пробивавшийся из щелей соседней двери, и перед рассветом приметил, как Перехиль вышел из дому и погнал перед собою осла с какой-то странной поклажей.

Любопытный цирюльник лишился покоя; он поспешно оделся, бесшумно вышел из дому и, последовав на некотором расстоянии за водоносом, видел, как тот вырыл яму на песчаном берегу Хениля и зарыл в ней нечто чрезвычайно похожее на мертвое тело.

Цирюльник торопливо возвратился домой, до самого рассвета метался у себя в лавке и учинил в ней ужасающий беспорядок. Затем, захватив под мышку цирюльничий таз, отправился к своему ежедневному клиенту алькальду [7] .

Алькальд только что встал. Педрильо Педруго усадил его в кресло, повязал ему вокруг шеи салфетку, поднес к лицу таз с горячей водой и принялся пальцами умягчать его подбородок.

– Ну и дела! – сказал Педруго, исполнявший сразу две роли – брадобрея и городского вестовщика. – Ну и дела! Грабеж, убийство и похороны – и все в одну ночь!

– Что? Как? Что вы сказали? – вскричал алькальд.

– Я говорю, – ответил цирюльник, натирая кусочком мыла щеку сановника, ибо испанский цирюльник пренебрегает употреблением кисточки, – я говорю, что гальего Перехиль ограбил, убил и похоронил мавра – и все это в одну, можно сказать, благословенную ночь! Maldita sea la noche – да будет проклята эта ночь!