– Но откуда вы это знаете? – спросил алькальд.

– Минуточку терпения, сеньор, и вы все услышите, – ответил Педрильо, беря его пальцами за нос и проводя бритвою по щеке. И он рассказал обо всем, что ему случилось увидеть – делая зараз оба дела, то есть брея бороду, смывая с подбородка остатки мыла, вытирая его насухо грязной салфеткой и одновременно грабя, убивая и погребая мавра.

Этот алькальд, как нарочно, был одним из самых безжалостных, алчных и бессердечных взяточников Гранады. Он чрезвычайно высоко ценил правосудие и продавал его поэтому на вес золота. Он решил, что здесь и в самом деле имели место убийство и ограбление; несомненно, добыча была богатой; но как сделать, чтобы она попала в руки закона? Если схватить только преступника, это значит отдать его на съедение виселице; но если схватить добычу, это значит обогатить судью, а в этом, по его глубокому убеждению, и состояла конечная цель правосудия. Рассудив таким образом, он призвал своего верного альгвасила – сухопарого, голодного на вид плута, одетого, согласно обычаю людей его звания, в старинное испанское платье: черную пуховую шляпу с загнутыми полями, старомодные брыжи [8] , короткий, накинутый на плечи плащ из черной материи и черные порыжелые штаны, обтягивавшие его тощие, жилистые ноги; в руке он держал белую тонкую палочку, грозный знак его власти. Такова была ищейка староиспанской выучки, которую алькальд пустил по следу несчастного водоноса, и таковы были ее проворство и нюх, что, не успев возвратиться домой, бедняга Перехиль был схвачен и доставлен вместе с ослом пред грозные очи вершителя правосудия.

Алькальд смерил его уничтожающим взглядом.

– Послушай-ка, негодяй, – прорычал он таким голосом, что у маленького гальего задрожали поджилки, – послушай, мошенник, не отпирайся в своем преступлении, оно предо мною как на ладони. Виселица – вот достойная награда за учиненное тобою злодейство, но я милостив и готов выслушать твои оправдания. Человек, которого ты убил у себя в доме, – мавр, неверный враг нашей религии. Ты совершил убийство, несомненно, в припадке религиозного рвения. Я склонен поэтому проявить снисходительность. Возврати награбленное, и мы замнем дело.

Бедняга водонос призывал всех святых в свидетели своей невиновности. Увы, никто из них не явился; впрочем, если бы они и явились, алькальд не поверил бы даже святцам в полном составе. Водонос подробно и простодушно рассказал о кончине мавра, но все было тщетно.

– И ты настаиваешь, – допытывался судья, – что этот неверный не имел ни золота, ни драгоценностей, которые разожгли в тебе жадность?

– Клянусь спасением души, – отвечал водонос, – при нем ничего не было, разве что сандаловый ларчик, но он завещал его мне в награду за оказанные услуги.

– Сандаловый ларчик! Сандаловый ларчик! – воскликнул алькальд, и при мысли о таящихся в нем сокровищах его глаза загорелись. – Но где ж этот ларчик? Где он? Куда ты его девал?

– Если прикажете, – отвечал водонос, – он в одной из корзин на моем осле и в распоряжении вашей милости.

Едва он вымолвил эти слова, как догадливый альгвасил выскочил из комнаты и мигом возвратился назад с таинственным ларчиком. Алькальд открыл его трясущимися от нетерпенья руками; все подались поближе к нему, чтобы поглазеть на сокровища, но, к великому разочарованию, в ларчике не нашлось ничего, кроме исписанного арабскими буквами свитка пергамента и огарка свечи.

Если осуждение обвиняемого не сулит никаких выгод, то правосудие – даже в Испании – способно проявить беспристрастие. Оправившись от досады и обнаружив, что в ларчике и впрямь не заключается ничего ценного, алькальд на этот раз равнодушно выслушал объяснения водоноса, совпадавшие с показаниями его жены. Убедившись таким образом в невиновности Перехиля, он отпустил его на свободу; больше того, он даже разрешил ему взять с собою подарок покойного мавра – сандаловый ларчик и его содержимое – как вполне заслуженную награду за его милосердие, но в возмещение судебных издержек и пошлин удержал у себя осла.

Итак, незадачливому маленькому гальего снова пришлось стать водоносом в прямом смысле этого слова, подыматься в Альгамбру к колодцу и таскать на собственном плече большой тяжелый кувшин.

Однажды, когда в знойный полдень он взбирался на гору, его покинуло свойственное ему добродушие.

– Собака алькальд! – вскричал он. – На что же это похоже? Отнять у человека средства к существованию, отнять лучшего друга на свете! – И при воспоминании о любимом товарище, делившем с ним его труды и невзгоды, он преисполнился нежностью. – Увы, мой милый осел! – воскликнул он, опустив на землю ношу и вытирая мокрое от пота лицо. – Увы, мой милый осел! Ручаюсь, что ты помнишь своего хозяина! Ручаюсь, что тебе недостает твоих кувшинов, бедная ты моя скотина!

В довершение всех его горестей всякий раз, как он возвращался домой, жена встречала его жалобами и причитаниями; она, бесспорно, имела перед ним известное преимущество, так как предостерегала от столь нелепого гостеприимства, с которого и начались все их несчастья; как женщина умная и многоопытная, она пользовалась любым случаем, чтобы ткнуть ему в глаза свою прозорливость и превосходство своего ума. Если дети хотели есть или нуждались в новой одежде, она обыкновенно насмешливо отвечала на их приставания:

– Подите к отцу, он – наследник альгамбрского короля Чико [9] ; он владеет сокровищами, что хранятся в ларчике мавра.

Был ли хоть один смертный столь жестоко и несправедливо наказан за то, что сотворил доброе дело? Бедный Перехиль страдал и духом и телом, но все же кротко сносил насмешки жены. Наконец, как-то вечером, после трудного и знойного дня, когда она, по обыкновению, допекала его язвительными речами, терпение его лопнуло. Он, правда, не отважился вступить в пререкания, но его гневный взгляд остановился на сандаловом ларчике, стоявшем на полке с приоткрытою крышкой и как бы издевательски скалившем зубы при виде его невыносимых мучений. Схватив ларчик, он в сердцах швырнул его на пол.