И я поехала — хотя совершенно не представляла, что это за человек, но зато прекрасно знала, что там будет. Не помню уже, что сказала родителям, но запомнила, что это утром было, и я, ничего не боящаяся авантюристка, приехала к нему домой, благо от меня совсем недалеко, часов в двенадцать. Открыл такой нормальный парень, высокий, симпатичный — имя, конечно, давно вылетело из головы, — и мы с ним выпили, поболтали о музыке, я тогда обожала “Алису” и прочие наши рок-группы, а дальше комплименты начались. Я видела, что он хочет, и была, как всегда, польщена, и мы, естественно, оказались в постели. Он долго это делал и достаточно умело — хотя для меня особой роли это не играло, все равно не кончала ведь, — и, когда все закончилось через пару часов, продолжал расточать комплименты и позвал вместе поехать в гости к его знакомым, опять же, неподалеку.

А там толпа, человек пятнадцать, наверное, все пьют и отдыхают, и вскоре этот утащил меня с собой в пустую комнату и поставил на колени, и в процессе вдруг дверь открылась, и еще двое вошли. Я давно уже ничего не стеснялась, тем более выпила — и даже ничего не сказала, когда один из вошедших встал передо мной и член к моему ротику поднес, и взяла его, и только отстранилась в последний момент. Не любила я это принимать в себя, даже не сразу заметила, что тот, кто сзади был, уже отошел, вместо него второй из вновь прибывших пристроился, и кончили-то они по разу, и вели себя очень вежливо и корректно, и, в общем, ничего в этом страшного, постыдного для меня тогдашней не было. Поэтому, когда через какое-то время еще один из компании стал меня отзывать в ту комнату, пошла и с ним. Ведь тот, с кем приехала, был увлечен беседой с кем-то и ко мне, кажется, интерес утратил.

И в тот момент, когда мы с ним занимались, вдруг целая толпа туда ввалилась, вся компания, включая девиц, видимо, посмотреть захотелось. Я им только улыбнулась развратной своей улыбочкой, и, когда длительный показательный акт завершился, больше никто ко мне не приставал. Я вышла из душа и вернулась в комнату, где все сидели, и, хотя выпила немало, вдруг отчетливо поняла, что больше я здесь никому неинтересна — что все, кто хотел что-то получить, уже это получили, и на этом моя роль заканчивается. А тот, кто меня позвал, просто использовал меня, как шлюху, — сам попользовался и приятелям привез. Как потом оказалось, он и позвонил-то мне тем утром, поспорив со своим другом, моим знакомым, что переспит со мной, что я шлюха и трахаться хочу, а тот этого не видит и встречается со мной впустую. И, хотя я этого не знала тогда, но почувствовала — и почему-то это все меня задело.

А именно потому, что я себя жрицей считала, и каждый раз, отдаваясь кому-то, совершала таинство. По этой же причине и делала это чаще всего с каждым только единожды. А тут я чувствовала себя как священник, причащающий прихожан, дающий им святые дары, плоть и кровь Господню и с ужасом видящий, как они вдруг вырывают у него из рук поднос с сухим пресным хлебом и чашу с вином и пожирают жадно, облизывая пальцы, вытирая стекающие по подбородкам капли. И вера в себя поколеблена, и кажется, что плохо прочитана проповедь, что не донесено слово Божье до паствы — и хочется сорвать с себя церковное облачение и удалиться прочь.

Странное ощущение, потому что я всегда считала, что если мужчина тебя хочет — это высший и лучший комплимент и что мужчины только для секса и нужны. Но, видимо, спиртное сыграло свою роль, потому что я посидела еще немного, добавив приличную дозу, и никто уже не обращал на меня внимания — что тоже было естественно, но тогда задело, — и я уехала оттуда вскоре, и очень рано вернулась домой, и у меня внезапно самая настоящая истерика началась.

Внезапно жалко стало саму себя, и одновременно жуткая злоба на себя появилась — и я шептала себе, что я поганая шлюха, которая спит со всеми, которой пользуются как хотят, и рыдала. И, что уж совсем удивительно, сквозь слезы прошептала собственной маме, что ненавижу себя за то, что переспала с незнакомым человеком. Для нее это был шок — она не так давно узнала, что я не девственница, и в нокауте была, хотя и не догадывалась, что девственности я лишилась в тринадцать лет и что партнеров у меня к тому времени было больше пятидесяти. И, естественно, никакого понимания она не проявила, еще и ругать меня начала, сравнивая с проституткой, добавляя отрицательных эмоций, вынуждая просить у нее прощения за собственное поведение, — и в итоге я стащила тихонько из бара пару маленьких бутылочек коньяка и потушила свет у себя в комнате, сделав вид, что ложусь спать, а сама выпила еще и не спала всю ночь, ненавидя себя, и презирая, и всерьез подумывая о том, чтобы шагнуть вниз с подоконника.

И после твоей смерти так же было — стоило выпить больше ста-двухсот граммов, и депрессия хватала меня, тащила вниз, становясь все сильнее в то время как я становилась все слабее. И только воля помогала мне не поддаться ей в конце концов, выстоять — и я могла после поездки к тебе на кладбище расслабиться дома и выпить немного джина с тоником или виски и ограничиться этой небольшой дозой, которая, как уверяют врачи, в том числе американские, гораздо безвреднее курения. Но стоило выпить лишнего — и уже начиналось пьянство до потери сознания, и пусть было это считанное количество раз, но я запомнила и сделала тогда для себя вывод, что сто-двести граммов и вправду отвлекают, расслабляют, чуть поднимают настроение, но стоит переступить черту, и эйфория сменяется прямо противоположными ощущениями.

Я вспомнила об этом после второй порции утреннего коктейля и, хотя в тот момент мне было на все наплевать, почему-то остановилась. На какое-то время — которое оказалось достаточно продолжительным. Потому что через час или два я бы точно выпила еще один, и еще, и еще — но, к счастью, утром тормознулась на втором.

И приводила себя в порядок — самодовольно отмечая, что даже такое длительное пьянство, которое я сама в тот момент пьянством, разумеется, не считала, просто безобидным расслаблением, на внешность мою не влияет. Может, только вид немного бледный и усталый — словно спиртное истончило кожу, сделав ее почти прозрачной, — так это ж просто значит, что я работаю много. И мыслями о собственной внешности старалась забить воспоминания о Стэйси и ее судьбе, и бесконечные и бессмысленные рассуждения по поводу того, почему так быстро объявился Ленчик, которому сейчас следовало бы прятаться, и как он догадался, что именно я прислала киллеров, и где же этот чертов Джо, и когда объявится улетевший куда-то Ханли. И телефон звонил, но я не слышала — вернее, слышала, но не обращала на него внимания, потому что думала, что это тот самый тип, Мэттьюз, разговаривать с которым никакого желания у меня не было.

Мне в моей ситуации казалось, что ничего хорошего беседа с ним мне не сулит, что он узнал каким-то образом от Ханли, что я через него наняла киллера, и теперь хочет меня шантажировать. Или сам узнал, зачем я нанимала Ханли, обдумал ситуацию, и пришел к своим выводам, и опять же хочет от меня денег, чтобы выводы эти остались только в его голове. И как себя вести в этой ситуации — я не знала: как известно, платить шантажисту бессмысленно, ибо он придет еще и еще раз, а не платить опасно.

Мне даже бредовая идея в голову пришла: если и вправду Мэттьюз этот хочет с меня деньги тянуть — убрать его руками Ленчика, который рано или поздно объявится, и в этом случае уж лучше пораньше. И пусть он убирает Мэттьюза — я скажу, что это он за Ленчиком и его людьми следил по моему поручению, и все выяснил, и стрелять по ним начал по собственной инициативе, чтобы связать меня по рукам и ногам и вытянуть пару миллионов. А с Ленчиком потом буду разбираться отдельно и придумаю как — хотя и осознавала прекрасно, балансируя на зыбкой стене, отделяющей опьянение от трезвости, что Ленчик теперь, чтобы сохранить лицо и авторитет, обязан не только с меня получить пятьдесят миллионов, но и убрать меня потом, поскольку из-за меня погибли его люди. Но я придумаю, что с этим сделать, и буду решать проблемы по степени их важности.