И отмечаю только, что этого я совсем не боюсь. Это странно, и я копаюсь в себе под его молчание, вяло рыщу дрожащими руками в том хламе, который свален сейчас в моей не очень хорошо соображающей голове, в заржавевших от пьянства и кокаина винтиках и колесиках, и пытаюсь понять, что там заело. Но все они в порядке вроде, функционируют исправно, с поправкой на состояние, — по крайней мере знаю, кто я, и где я, и что происходит в моей жизни. Так почему же я не боюсь хоть чуть-чуть? Потому что не протрезвела? Нет ни малейшего сомнения в том, что заснула я, прилично накачавшись, и, хотя сейчас вроде не пьяна, поразительной трезвостью мысли тоже не отличаюсь. Но дело не в этом. В чем же тогда — нечего терять разве? Молодость, красоту, богатство, будущее — не жалко?

Странен такой внутренний монолог, когда в комнате сидит чужой человек-полуневидимка, лица которого не разглядеть в этом мраке, как ни старайся. Но я тем не менее продолжаю, словно его и нет здесь, — представляя, что это как бы мое право на последнее желание перед смертью, на последнее слово, и он мне его дарует и потому молчит. И говорю себе немного удивленно, что нет, и вправду ничего не жалко — жалко только, что не успела все же разобраться с Ленчиком, хотя и пыталась, жалко, что этот пидор добрался до меня раньше, чем я до него, жалко, что не успела расплатиться за Яшу и Корейца, да и вообще жалко проигрывать после стольких усилий. Но я ведь знала, что рано или поздно все кончится — забыла об этом на год с лишним и снова вспомнила, когда убили Яшу. Так что..

Шарю рукой по столику у постели — и, обнаружив какую-то емкость, запускаю в нее пальцы, нащупывая полурастаявшие кусочки льда. И когда один из них оказывается в моем рту, смачивая горло, растапливая ком и возвращая дар речи, сразу становится легче и осознанней, и той же рукой нажимаю на кнопку, находящуюся в стене в пределах досягаемости. Шторы разъезжаются, впуская в комнату свет, и постепенно проявляется все, как на опущенной в раствор фотографии, — и проявляется совершенно незнакомое лицо метрах в десяти от меня. На первый, беглый взгляд ничем вроде не примечательное — и, видимо, последнее лицо, которое я вижу в свей жизни. Не могу сказать, что хотела бы в такой момент увидеть какого-нибудь голливудского красавчика или, не дай бог, глуповатую Мону Лизу, — да и какая разница, какое лицо у этого человека, важно, зачем он пришел.

А он все молчит. Было бы это кино, он бы сейчас пытался своим молчанием вселить в меня ужас и готовился бы, уничтожив меня морально, произнести заученный наизусть обвинительный монолог. А у меня под подушкой оказался бы пистолет, и я выхватила бы его в тот момент, когда он заканчивает речь, — в кино всегда в решающий момент говорят слишком долго, вместо того чтобы сразу стрелять, — а он бы выхватил свой. И один из нас выстрелил бы чуть быстрее — кто именно, это уже сценарий бы определил, по которому один из нас был бы плохим, а другой — хорошим. Но в кино все проще, а в жизни все непонятней, ну а в этой игре, из которой я выйду сейчас, хэппи-энды случаются редко, если вообще бывают. Добро побеждает зло на каком-то этапе, но в итоге само оказывается побежденным — хотя, с другой стороны, такие категории, как добро и зло, здесь отсутствуют в ярко выраженном виде, уж слишком они перемешаны.

— Какого черта вы здесь делаете и кто вы, черт возьми, такой? — спрашиваю так же киношно и почему-то, как это ни смешно, жду в ответ такой же голливудской реплики: “Я твой самый страшный кошмар”. Но этот то ли кино не смотрит, то ли актер хреновый, потому что говорит в ответ:

— Пришел, чтобы побеседовать с вами, Олли. Вы же не отвечаете на звонки. Что мне, по-вашему, оставалось делать?

— И о чем ж вы хотели побеседовать? — спрашиваю с меньшей уверенностью в голосе, потому что наконец понимаю, что это не Ленчик и не его человек, это вообще американец, говорящий на чистом, без акцентов и примесей, языке.

— О Джиме Ханли — моем партнере…

— О ком? — переспросила, думая, что ослышалась.

— О Джиме Ханли. Я Рэй Мэттьюз, партнер Джима, — вспомнили, мисс?

Не поверишь — со мной чуть истерика не приключилась, приступ нервного смеха. Я-то решила, что это киллер пожаловал и сейчас нажмет на спусковой крючок — и готова была к тому, чтобы достойно принять смерть. А это частный детектив оказался — наглый, надоедливый тип, утомивший мой автоответчик, и теперь вот пробравшийся каким-то образом в охраняемый забором, решеткой и камерами дом, и спрашивающий с сарказмом, помню ли я его.

— Вы нарушили закон о частной собственности, мистер Мэттьюз, так что убирайтесь, пока я не вызвала полицию. И вообще, каким образом вы здесь оказались — вы что, сквозь стены проходить умеете?

— Что-то вроде того, мисс. — Вот непробиваемый тип, мало того что наглый, еще и жутко самоуверенный вдобавок и хамоватый. — А насчет полиции… Поверьте, что то, зачем я пришел, очень важно и для меня, и для вас…

Он смотрит на меня внимательно и изучающе — никуда не торопясь, явно зная, что никого я не вызову сейчас, — тут он может и ошибиться — и наконец обнаруживаю, что лежу абсолютно голая поверх одеяла, чуть раздвинув ноги. Видно, перед тем, как отключиться занималась любовью сама с собой — и в той позе и заснула.

Ну что ж, увидел — так увидел, меня от этого не убудет, и нет в этом ничего такого, что бы меня смущало. Но все же чуть меняю положение, подсознательно переворачиваясь на бок, и чуть сгибаю в колене одну ногу, принимая позу менее стыдную и дерзкую, но более красивую и изящную.

— Хватит пялиться на меня, мистер. Или вы все же пришли, чтобы полюбоваться мной? Не видели до этого голых женщин?

— Видел, Олли, и в достаточном количестве, для того чтобы признать, что вы лучше большинства. И потому, возможно, стоите того, чтобы ради этого забраться в ваш дом. Но я пришел по другому делу.