В последний день конференции Оппенгеймер возглавил обсуждение парадоксального поведения мезонов, которое исследовал вместе с Робертом Сербером накануне войны. Пайс запомнил «мастерское» выступление Оппенгеймера, включавшее в себя паузы, расставленные в нужных местах, наводящие вопросы, подведение итогов и призывы к поиску решений. «Я сидел рядом с Маршаком, — писал потом Пайс, — и до сих пор помню, как тот вдруг густо покраснел, вскочил и сказал: “А что, если мезоны бывают двух типов? Один тип возникает в большом количестве, но потом распадается на мезоны другого типа, которые поглощаются намного медленнее”». По мнению Пайса, выступление Оппенгеймера способствовало рождению у Маршака оригинальной гипотезы двух мезонов, прорыва, за который английский физик Сесил Пауэлл в 1950 году получит Нобелевскую премию. Конференция на Шелтер-Айленде помогла Фейнману и Швингеру разработать «метод перенормировки массы», элегантный новый метод расчета взаимодействий электрона со своим собственным или чужим электромагнитным полем. Оппенгеймер не был автором всех этих открытий, однако соратники считали себя обязанными его организационному таланту.

Выступлениям Оппенгеймера аплодировали не все. Дэвид Бом запомнил, что Оппи слишком много говорил. «Он очень гладко пользовался словами, — свидетельствовал Бом, — однако стоящая за ними мысль не оправдывала такого обилия слов». Бому показалось, что его наставник начал терять проницательность ума, возможно, просто потому, что много лет не делал в области физики ничего существенного. «Он [Оппенгеймер] безучастно отнесся к тому, чем я занимался в физике, — вспоминал Бом. — Я подвергал сомнению основы, а он предлагал продолжать работу, пользуясь существующей теорией, выжимая из нее все что можно и пытаясь обрабатывать полученные выжимки». В прежние годы Бом питал невероятное уважение к Оппенгеймеру, однако со временем стал разделять точку зрения своего друга Милтона Плессета, работавшего с Оппенгеймером, заявившего, что Оппи «не умеет выдвигать оригинальные идеи, зато способен хорошо понимать идеи других людей и предвидеть их последствия».

После окончания конференции Оппенгеймер зафрахтовал частный гидросамолет, доставивший его в Бостон на церемонию вручения почетной ученой степени Гарвардского университета. Виктор Вайскопф и еще несколько ученых, возвращавшихся в Кембридж, приняли приглашение Оппи лететь вместе с ним. По дороге они попали в бурю, и пилот решил совершить посадку на базе ВМС в Нью-Лондоне, штат Коннектикут. Гражданским самолетам не разрешалось садиться на этом аэродроме, поэтому, когда гидросамолет подрулил к ангару, к ним подбежал взбешенный капитан 1-го ранга ВМС. Оппенгеймер предложил пилоту: «Позвольте мне решить этот вопрос». Выйдя из самолета, он представился: «Меня зовут Оппенгеймер». Офицер ВМС остолбенел: «Тот самый Оппенгеймер?» Не моргнув глазом, Роберт ответил: «Нет, копия». Оробевший в присутствии знаменитого физика, офицер изо всех сил старался угодить, организовал для Оппенгеймера и его друзей чай с печеньем и отправил ученых в Бостон на флотском автобусе.

Самый знаменитый физик Соединенных Штатов действительно мало занимался физикой, и это притом, что он убедил попечителей назначить его на уникальную двойную должность — директора института и «профессора физики». Осенью 1946 года Оппи нашел время, чтобы в соавторстве с Хансом Бете опубликовать в «Физикл ревью» статью о рассеянии электронов. В том же году его выдвинули на Нобелевскую премию, однако Нобелевский комитет не решился вручить премию человеку, чье имя напрямую ассоциировалось с бомбардировками Хиросимы и Нагасаки. За последующие четыре года Оппенгеймер опубликовал еще три короткие научные работы и одну работу по биофизике. После 1950 года у него больше не было публикаций. «Ему не хватало Sitzfleisch, — говорил Марри Гелл-Ман, физик, работавший в институте по приглашению в 1951 году, — усидчивости. Так немцы называют мозоль от долгого сидения на стуле. Насколько мне известно, он не написал ни одной длинной работы, не произвел ни одного длинного расчета, ничего в этом духе. Ему не хватает терпения. Его собственные труды состоят из apercus — коротких, хотя и блестящих рефератов. Зато он вдохновлял на свершения других, оказывая на них фантастическое влияние».

В Лос-Аламосе Оппенгеймер руководил тысячами подчиненных и тратил доллары миллионами. Теперь же возглавлял учреждение с сотней сотрудников и бюджетом 825 000 долларов. Лос-Аламос полностью находился на иждивении федерального правительства. Попечители института, напротив, запрещали директору изыскивать федеральные фонды. Институт славился своей исключительной независимостью. Он не поддерживал официальных отношений с соседним Принстонским университетом. К 1948 году к двум «факультетам» — математики и истории — были прикреплены около 180 ученых. Институт не имел лабораторий, циклотронов и каких-либо приборов сложнее классной доски. Здесь не читали лекций и не учили студентов, в институте работали лишь состоявшиеся научные сотрудники — в основном математики, немного физиков, а также горстка экономистов и гуманитариев. В институте существовал настолько сильный перекос в сторону математики, что назначение Оппенгеймера многие восприняли как признак того, что отныне институт будет заниматься только математикой/физикой и ничем иным.

И действительно, первые назначения Оппенгеймера вроде бы указывали на трансформацию института в крупный центр теоретической физики. В качестве временных сотрудников он привез с собой из Беркли пятерых исследователей. Уговорив Пайса остаться, Оппенгеймер привлек на постоянную работу еще одного подающего надежды молодого английского физика — Фримена Дайсона. Кроме того, Роберт убедил проводить в институте летние месяцы и творческие отпуска Нильса Бора, Поля Дирака, Вольфганга Паули, Хидэки Юкаву, Джорджа Уленбека, Георга Плачека, Синъитиро Томонагу и многих других молодых физиков. В 1949 году привлек Янг Чжэньнина, блестящего двадцатисемилетнего физика, который в 1957 году получит Нобелевскую премию по физике вместе с другим ученым китайского происхождения Ли Чжэндао, принятым Оппенгеймером в институт. «Это — невероятное место, — писал в своем дневнике Пайс в 1948 году. — Ко мне в кабинет заходит поболтать Бор. Из окна я вижу идущего домой с ассистентом Эйнштейна. В двух дверях от меня сидит Дирак. На нижнем этаже — Оппенгеймер…» Такой концентрации научных дарований не существовало нигде в мире. Кроме, конечно, Лос-Аламоса.

В июне 1946 года, задолго до прибытия в институт Оппенгеймера, Джонни фон Нейман начал конструировать в подвальной кочегарке Фулд-холла высокоскоростную вычислительную машину. За всю историю института в его стенах не происходило ничего практичнее этого проекта. И ничего более дорогостоящего. На начало работ попечители выделили Нейману 100 000 долларов. Затем, в качестве редкого исключения из правил, институт позволил ему получить дополнительное финансирование от Американской радиотехнической корпорации (RCA), Сухопутных войск США, Научно-исследовательского управления ВМС и Комиссии по атомной энергии. В 1947 году в нескольких сотнях метров от Фулд-холла для компьютера, задуманного фон Нейманом, было построено отдельное небольшое кирпичное здание.

Идея строительства вычислительной машины посеяла рознь среди ученых, считавших, что их работа — думать. «Мы никогда не испытывали большой потребности в машинных расчетах», — сетовал математик Дин Монтгомери. У Оппенгеймера компьютер фон Неймана тоже вызывал сомнения. Как и многие другие, он считал, что институт не должен превращаться в лабораторию, финансируемую военным ведомством. Однако на этот раз дело обстояло иначе. Фон Нейман создавал прибор, способный произвести революцию в научных исследованиях. Поэтому Оппенгеймер поддержал проект. Фон Нейман согласился не патентовать свое изобретение, которое вскоре стало шаблоном для целого поколения коммерческих компьютеров.