Вдобавок Роберт рассудил, что горный воздух Швейцарии пойдет ему на пользу. Он пропускал мимо ушей надоедливые увещевания Эренфеста о вреде курения, однако непрекращающийся кашель наводил его на подозрения о хроническом туберкулезе. Когда озабоченные друзья советовали ему отдохнуть, Роберт пожимал плечами и говорил, что вместо лечения кашля «предпочитает жить, пока еще жив».

По дороге в Цюрих он сделал остановку в Лейпциге, где прослушал лекцию Гейзенберга о ферромагнетизме. Роберт встречался с будущим руководителем германского проекта атомной бомбы всего за год до этого в Геттингене. Хотя особенной дружбы между ними не возникло, их связывало взаимное сдержанное уважение. После прибытия Роберта в Цюрих Вольфганг Паули рассказал ему о собственной работе с Гейзенбергом. К этому времени Оппенгеймер очень заинтересовался так называемой «электронной задачей и релятивистской теорией». Работая с Паули и Гейзенбергом, он весной почти подготовил для публикации научную работу. «Сначала [мы] трое думали опубликовать ее вместе; потом Паули решил, что опубликует ее только со мной, а еще позже было решено, что лучше дать ссылку на нее в их работе и позволить мне опубликовать [мою работу] отдельно. Но Паули сказал: “Ты жутко напортачил с непрерывными спектрами и обязан навести порядок, и если наведешь, то, возможно, угодишь астрономам”. Вот как я до этого дошел». Статья Роберта была опубликована на следующий год под названием «Заметки о теории взаимодействия поля и материи».

Оппенгеймер очень полюбил Паули. «Он был таким хорошим физиком, — шутил Роберт, — что при его появлении в лаборатории приборы от страха начинали ломаться или взрываться». Паули был всего на четыре года старше Оппенгеймера. Вольфганг заработал свою репутацию еще в 1920 году, за год до получения докторской степени Мюнхенского университета, когда опубликовал научный труд на двухстах страницах о специальной и общей теории относительности. Сам Эйнштейн похвалил сочинение за ясность изложения. Пройдя курс обучения под началом Макса Борна и Нильса Бора, Паули сначала преподавал в Гамбурге, а с 1928 года — в Швейцарской высшей технической школе Цюриха. К этому времени он опубликовал «принцип исключения Паули», объясняющий, почему каждую «орбиталь» атома могут одновременно занимать только два электрона.

Паули был воинственным молодым человеком с едким чувством юмора. Подобно Оппенгеймеру, он был готов немедленно вскочить и агрессивно потребовать от лектора ответа, стоило ему заметить малейший изъян в доводах. Он нередко отзывался о других физиках с пренебрежением, говоря, что они «не наработали даже на ошибку». В адрес одного ученого он сказал: «Такой молодой, а уже такой неизвестный».

Паули ценил способность Оппенгеймера докапываться до сути, но его раздражало невнимание Роберта к деталям. «Его мысли всегда оригинальны, — говорил Паули, — а расчеты всегда ошибочны». Прослушав однажды лекцию Роберта и заметив, что он, подбирая нужные слова, издавал странные звуки «ним-ним-ним», Паули стал называть его «нимнимчиком». И все же американец со сложным характером восхищал Паули. «Его сила состоит, — вскоре написал он Эренфесту, — во множестве хороших идей и богатом воображении. Его слабость — в том, что он слишком быстро соглашается с плохо обоснованными утверждениями и не отвечает на собственные, зачастую довольно интересные вопросы из-за нехватки настойчивости и дотошности. <…> К сожалению, у него есть одна очень плохая черта: он отличается от меня безраздельным доверием к авторитетам и считает все, что я скажу, истиной в последней инстанции. <…> Даже не знаю, как его от этого отучить».

Весной много времени с Оппенгеймером проводил еще один студент — Исидор А. Раби. Они встретились в Лейпциге и вместе приехали в Цюрих. «Мы близко подружились, — вспоминал Раби. — И оставалась друзьями до последнего дня его жизни. Меня привлекали в нем некоторые стороны, которые другим не нравились». Раби был на шесть лет старше Оппенгеймера и тоже провел свое детство в Нью-Йорке. Однако Нью-Йорк Раби сильно отличался от безбедной жизни на Риверсайд-драйв. Семья Раби ютилась в двухкомнатной квартирке Нижнего Ист-Сайда. Отец зарабатывал на жизнь физическим трудом, семья бедствовала. В отличие от Оппенгеймера Раби вырос, не имея никаких сомнений в своей идентичности. Родители Раби были евреями-ортодоксами, для них Бог был частью будней. «Даже в разговоре на общие темы, — вспоминал Раби, — Бог присутствовал не то что в каждом диалоге — в каждой фразе». Став старше, он растерял внешнюю религиозность. «Из такого храма ушел!» — шутил он.

Раби не тяготился еврейскими корнями. Даже в период ползучего антисемитизма в Германии Исидор нарочно представлялся австрийским евреем — предвзятость была больше всего направлена против евреев из Австрии. В отличие от него Оппенгеймер никогда не афишировал свою еврейскую идентичность. Через несколько десятилетий Раби высказал догадку почему: «Оппенгеймер был евреем, но желал, чтобы это было не так, и делал вид, будто это было не так. <…> Еврейская религиозная традиция, даже если ты толком с ней не знаком, настолько сильна, что от нее трудно отречься без последствий. [Это] не значит, что ты обязательно должен быть ортодоксом или даже практиковать религию; однако, если ты в ней родился и потом повернулся к ней спиной, жди неприятностей. Вот и наш бедный Роберт, эксперт по санскриту и французской литературе… [Раби замолкает, уходя в мысли.]».

Раби впоследствии высказал догадку, что Роберт «так и не сложился в однородную личность. Это бывает со многими людьми, но гораздо чаще происходит — из-за их положения — с блистающими умом евреями. С такими гигантскими способностями в разных сферах ему трудно было сделать выбор. Он хотел всего на свете. Роберт очень напоминает мне одного друга детства, ставшего юристом, о котором кто-то сказал: “Ему хочется одновременно стать во главе и Рыцарей Колумба, и Бней-Брит”. Видит Бог, я не самый простой человек, но по сравнению с Оппенгеймером я весьма и весьма прост».

Раби любил Роберта, но не стеснялся подшучивать над ним в компании ради эпатажа: «Кто такой Оппенгеймер? Избалованный еврейский мальчик из Нью-Йорка». Раби считал, что повидал немало таких типов на своем веку. «Он происходил из восточногерманских евреев, привыкших чтить немецкую культуру выше своей. Причину нетрудно увидеть — достаточно посмотреть на всех этих польских евреев-иммигрантов с их невежественными ритуалами». Раби находил удивительным, что многие из почти целиком ассимилированных немецких евреев тем не менее не могли себя заставить отказаться от своей идентичности. Двери-то перед ними открывались, но заходили в них далеко не все. «Даже в Библии, — говорил Раби, — Бог жалуется на их упрямство». По мнению Раби, Оппенгеймер тоже испытывал душевный конфликт, однако с той, возможно, разницей, что упрямился подсознательно. «Я не знаю, считал ли он себя евреем, — вспоминал Раби много лет спустя. — Мне кажется, что в своих фантазиях он видел себя гоем. Помню, я однажды сказал ему, что христианская религия вызывает у меня недоумение — удивительная смесь кровопролития и доброты. Он ответил, что как раз это его и привлекает».

Раби так и не признался Оппенгеймеру в том, что думал о его двойственной натуре: «Я не считал нужным говорить ему подобные вещи. <…> Человека невозможно изменить, перемены должны приходить изнутри». Просто Раби казалось, что он понимал друга лучше, чем тот сам понимал себя. «Что бы ни говорили об Оппенгеймере, белым англосаксонским протестантом он не был».

Несмотря на различия в характерах, между Раби и Оппенгеймером сложились близкие отношения. «Я никогда не был в его лиге, — сказал позже Раби. — Никогда не встречал человека умнее его». И все же сам Раби несомненно обладал не менее блестящим умом. Всего за несколько лет его эксперименты в лаборатории молекулярных пучков Колумбийского университета дали богатые плоды в целом ряде областей физики и химии. Под стать Оппенгеймеру он был скверным практиком; из-за своей неуклюжести Раби часто поручал проведение опытов другим. Зато его отличала необъяснимая способность придумывать опыты, дающие нужные результаты, — возможно, потому что во время поездки в Цюрих он, в отличие от многих других экспериментаторов, приобрел уверенное понимание теории. «Раби был великим экспериментатором, — вспоминал студент Оппенгеймера Уэндел Ферри. — И в теории тоже был не промах». В элитарном мире физики Раби считался глубоким мыслителем, а Оппенгеймер — великим синтезатором идей. Вдвоем они были неподражаемы.