И тут я спохватываюсь. Сан-Франциско, вечер, из окна виден залив с белыми яхтами. И я снова думаю об этих судьбах. Соколов и Лютиков. Их жизни, полные напряженного, плодотворного труда, результаты которого — при других исторических обстоятельствах — были бы отданы России.

Соседка

Американцы любят фотографироваться рядом с картонным президентом.

Телефонный звонок.

— Здравствуйте, — говорит по-русски женский голос. Впрочем, с заметным украинским акцентом. — А я ваша соседка. Мне ваш телефон этот парень дал, Джавал, хозяин лавочки.

Джавал — индиец. В своей лавке он торгует газетами и журналами. Газетный бизнес в последние годы прибрали к рукам в Нью-Йорке индийцы, как корейцы — овощи и фрукты. Но на газетном бизнесе быстро не разбогатеешь. Это более спокойная, менее кропотливая работа. И, очевидно, она больше соответствует индийскому национальному характеру, более созерцательному, менее деятельному, чем корейский. Это Джавал, меланхолически восседающий с утра до ночи у своей кассы, рассказал нам, что среди его клиентов пожилая русская женщина. От Джавала она узнала, что есть у него русские покупатели, попросила наш телефон и вот звонит.

— Меня зовут Зинаида Михайловна, — сообщает голос. — Я вас на улице видела, Джавал показал. Я вас сразу узнала: запомнила по телемосту Фила Донахью, когда вы говорили американским корреспондентам в Москве, что в Советском Союзе любят Марка Твена. Это точно, я тоже любила в детстве Тома Сойера. Время-то у вас есть? Хочется поговорить.

— Есть.

— Ну глядите. А то ведь я из перемещенных лиц. Меня в Германию девушкой угнали, работала батрачкой, оказалась на Западе.

— А сколько лет вы живете в Америке?

— А зачем вам? — голос в трубке сразу становится напряженным. — Ну с пятьдесят первого здесь живу, а что? Как приехала, так жила у дочери Толстого под Нью-Йорком, у Александры Львовны. Да что вам о ней рассказывать, вы небось ее не одобряете. Знаю я, как советские к ней относятся, и зря… В последние годы, если хотите знать, когда Сталин умер, она очень к Родине тянулась. Связи не успела просто установить. А вы сами-то как к Сталину относитесь? Я сразу предупреждаю, лично я — плохо. А вы? Видите, молчите, значит, не доверяете…

— Я слушаю вас, слушаю, Зинаида Михайловна.

— Чего мне доверять, перемещенному лицу, изменнице Родины…

— Зинаида Михайловна, мы с вами друг друга совсем не знаем.

— Да, конечно… не знаем… А еще объявили — перестройка! Да уж ладно, поговорить хочется. Я вам лучше про войну расскажу, про то, что помню, может, используете где. А то живу одна как сыч, умру, никому свою память не передам. Будете про войну слушать?

— Послушаю.

— Ладно. Значит, просыпаюсь я… — Она, видно, заранее приготовила и отрепетировала свой рассказ и не хотела отклоняться от темы. — Просыпаюсь, значит, — грохот. В последние недели перед войной учебные тревоги часто проводили. Значит, тревога, да. Почему ж, думаю, тревога? По воскресеньям тревог не бывает. Смотрю в окно, воронка. Все равно не верю. Тут по улице грузовик едет с открытой платформой, а на нем убитые лежат. А война вроде еще и не началась, по радио ничего не объявляли.

Дальше пропущу. Дальше эвакуация. Не понравилась мне она. Перрон забит людьми, а начальство уезжает в первую очередь. Разве это справедливо? Для простых людей, вроде меня, места не нашлось. Может, не мытарилась бы я по чужим краям, жила б себе преспокойно в Киеве. Все из-за них, из-за начальников!

— Думаете, без начальников всем бы мест в те дни в эшелонах хватило?

— Это вы что, начальство защищаете или так вопрос задаете? А то дальше рассказывать не стану.

— Вопрос задаю.

— Ну ладно. Вот один начальник, до сих пор помню его лицо, ненавижу, трясусь просто. Встал он на буфет на перроне и речь произносит: «Граждане, не паникуйте, а кто не сможет уехать, готовьтесь к сопротивлению фашистским извергам». Сказал он речь и начал свой буфет в вагон вталкивать. Так народ не дал. Без буфета уехал. Народ у нас не дурак. Все равно он уехал, а я осталась. В оккупации.

Что хочу сказать. Почему всему миру известно больше всего про Бабий Яр? И здесь то же самое… Я свидетель живой. Что хочу заявить. А Дарница? Это тоже окрестности Киева. Поле огромное немцы проволокой обнесли, ток пустили и согнали туда людей. Говорят, там погибло шестьсот пятьдесят тысяч, не знаю, может, и больше. Кого туда гнали, сама видела, могу перечислить. Солдат, которые в окружение попали, всех национальностей, молодые ребята, красивые, ужас… Потом жители Киева, евреи. С евреями часто русские шли, с детьми, помогали. Прислуга, друзья старые — сама видела. Потом вообще всякие разные люди, которых немцы считали опасными.

— А потом знаете, что со всеми этими людьми сделали? Я-то точно знаю, — голос у Зинаиды Михайловны предательски дрогнул, хотя волнение, по-видимому, не входило в ее планы. — Потом всех раздели почти догола, особенно солдат, оставили ребятам одни гимнастерки. А уже холода начались, осень стояла. Не кормили, избивали. Люди ходить уже не могли, на земле лежали, стонали. Такой стон стоял! Страшно было… Сама слышала… — Она замолчала, молчала долго. Потом ровным голосом продолжила — Умирающих немцы убивали. А одного моего знакомого спасли. — Голос ее окреп. — Побежала одна мать, услышала, что сына арестовали и в Дарницу отправили. А немцы считали, что все на этом поле давно умерли. Ну и начала она рыться в горах трупов, мать ведь. И вдруг соседа видит нашего по дому, и он еще дышит. Сына не нашла, а соседа нашла. Такая судьба… Растормошила она его, помогла из-под проволоки выбраться. Спрятала в одном доме, все жильцы помогали, никто не выдал. Жив он остался, я доподлинно знаю. Я вам только то говорю, чему свидетелем была, мне врать, как многим некоторым, незачем.