— Ну а с вами что случилось?

— Как что? Угнали, как всех девчат молодых угоняли. К себе в рабство. Несообразительная оказалась, неверткая, не смогла схорониться. И в вагон в эвакуацию не воткнулась, и от немцев не убереглась. Поздно спохватилась, нельзя уже было спрятаться.

Что вам про немцев рассказать? Про обыкновенных? Очень люди домовитые, исключительно. Но жестокие, ужас. Не знаю, как сейчас. Может, это у них так в войну было? Отношения у них между детьми и родителями знаете какие? Не поверите! Как старший сын вступит во владение хозяйством, так он строит родителям маленький домик во дворе. То есть выгоняет их из дому. Он теперь хозяин, а они, получается, нахлебники. И наблюдает внимательно, как бы чего старики не съели лишнего. Не верите? Я сама видела. Жена молодого хозяина, к которому меня работать поставили, каждое утро жаловалась мужу на его родителей: дескать, мать его исподтишка яйца из-под курицы таскает. А хозяин спрашивает: сколько? А она отвечает: два берет, да я не даю. Правильно, говорит, и не давай, нечего. Ужас, правда?

…Мы разговариваем уже долго, больше часа, но Зинаида Михайловна не собирается заканчивать.

— В Америке после фермы Толстой определилась я на бисквитную фабрику. Чистота — ни чихнуть, ни сморкнуть. Все в белых халатах ходят, называют друг друга докторами. Обстановка — ужас. Условия невыносимые. Гонку устраивают, особенно для новичков. Специально проверяют, выдержит ли человек. Если нет, сразу увольняют. Тяжело. Пока в профсоюз не приняли, вроде ты не-людь. А приняли, тоже не лучше. Профсоюзы начальством куплены, делают, что хозяева велят. Но разве это все сразу поймешь?

А лечение? Плохо становится, когда здоровье теряешь. Особенно сейчас плохо стало. Лежала я недавно в больнице. Одна койка — триста долларов в день. И все остальное — тоже не бесплатно. Ни укол пенициллина, ни таблетку аспирина — ничего просто так не сделают. Сразу счет предъявляют: двадацать пять, пятьдесят, двести долларов. Раньше с больницами полегче было, раньше можно было отпереться. Предъявят тебе окончательный счет, а ты себя банкротом объявляешь, дескать, суммы такой у меня нету. Похлопочут, поругаются и забудут. А сейчас — нет: придут, опишут имущество, продадут с молотка. Для бедных людей всегда плохо, когда у власти республиканская администрация. А рейгановская — самая плохая была для нас. А жилье? Вы-то сами в каком доме живете?

— На 72-й улице, угол Йорк-авеню, в новом доме.

— О, я ваш дом знаю, вижу из окна. А я на 73-й, в старом доме.

— Это в каком же? Мы там каждый день ходим…

— Неважно в каком, в очень старом, он уже разваливается, к тому клонят. Цены у нас дешевые, но я просто дрожу. Все мы, жильцы, ждем, что нас выселят, чувствуем просто.

— Почему?

— Да спекулянты уже начали скупать дома по нашей улице. Хозяину мы тоже невыгодны, квартиры у нас с контролируемой рентой, платим квартплату, как сорок лет назад. Кому это интересно? Продаст он свой дом с землей, а на этом месте жулики дорогой небоскреб построят, вроде вашего. Я помню, что на месте вашего дома было…

Она помнит, что было на месте нашего дома. Что ж, Зинаида Михайловна живет здесь скоро сорок лет. А мы последние два года наблюдали, как сносили дом напротив нас, солидный шестиэтажный дом с колоннами, с высоченными потолками, кирпичный. Он был так крепок, что его долго не могли взорвать, все долбили, и на каждом этаже открывались новые несокрушимые колонны… Потом долго долбили яму, новый фундамент — главное дело при строительстве небоскреба. Забивали железобетонные сваи. И вот небоскреб стремительно растет — этаж в неделю. Не успеем оглянуться, как он загородит от нас вид на реку.

— Мне бы умереть прежде, чем хозяин нас на улицу выгонит, — говорит Зинаида Михайловна. — В нашем доме шантаж уже вовсю начался. Знаете это английское слово «харасмент», угрозы? Надо мной, например, уже живет бесплатный жилец. Зачем? А в газетах не читали? А я вам не из газет, из жизни… То водой зальет из водопровода, то канализация хлещет, то стучит, мочи нет, штукатурка на голову валится. Сколько к нему ни хожу — бесполезно. Чтоб я съехала, хотят! Чтоб нервы сдали. Да я б давно съехала, если б деньги были.

Она рассказывает, а я понимаю, что ее рассказ — только начало трагедии, результаты которой так легко прослеживаются в нашем квартале. Результаты эти она наблюдает каждый день, потому так и боится.

…На 71-й улице между Первой и Йорк-авеню на ступеньках церкви круглый год сидит милая, интеллигентная, необычайно чистенькая старушка — бездомная. Совсем недавно она жила в одном из таких небольших дешевых домов. Дом снесли. Уезжать из своего района старушка не хочет, денег снять приличное жилье нет. Вот и «переселилась» она на улицу. Каждое утро ее приходит навещать богатая старушка, постоянная ее опекунша, приносит ей горячий кофе и бутерброд, протирает ей лицо и руки лосьоном. Они долго мирно беседуют — о погоде, кто как провел ночь. Богатая старушка возвращается домой, мимо бездомной весь день бегут люди: место бойкое, в конце квартала огромный Нью-Йоркский госпиталь. Люди привычно подают четвертаки, которые она не просит: ведь деньги, в сущности, и не очень нужны, много ли требуется для пропитания старушке, а на жилье подаянием не соберешь. Люди бегут мимо, а она все сидит — в жару и в снег, в дождь и в ветер. Только ночевать уходит в церковь. В этот год старушка зимовала нарядная: в старенькой, но красивой норковой шубке — тоже чье-то благодеяние.

На 79-й улице еще одна бездомная, женщина средних лет. Та явно безумна. Целыми днями она стоит над тумбой для мусора и воображаемой щеткой яростно чистит зубы, со страшными гримасами открывая рот. Где она жила прежде? Почему облюбовала именно этот угол? Не знаю. Но вот уже год, как она не покидает свой пост.

Еще одна, рыхлая, полная, женщина целыми днями лежит на газетах на 69-й улице, привалившись спиной к стене дорогого ресторана. Она в некоторой степени знаменитость, о ней писали газеты. Ее пытались увезти в ночлежку, давали комнатку, но нет! Она хочет жить только в своем бывшем районе, а в бывшем так дорого, что никто не может ей помочь. Здорова ли она? Очевидно, не совсем, но факт остается фактом, уезжать она не хочет и милостыню не принимает: какие-то свои маленькие деньги у нее есть.