Ах ты черт… Я стал лихорадочно соображать: если да, он не спросил бы, а если я скажу, что нет, он спросит почему, а я не знаю. Значит, так или иначе, он меня провалит. И я, озорной парень, не мог отказать себе в удовольствии: если уж погибать, так с музыкой!

— Что ж, — с невиннейшим видом ответил я, — если поп не украл где-нибудь эти ложечки, пу-ускай себе торгует!

— Неуч! Лентяй! Я о вас ректору заявлю! Убирайтесь!

И я убрался. А дело было в том, что священнослужители вообще не имели права заниматься торговлей. В те времена педагоги задавали вопросы не наводящие, а, скорее, «отводящие», стараясь не помочь, а запутать. Но сдать церковное право все-таки нужно было, и осенью я опять явился, уже хорошо подготовившись. Профессор узнал меня и сразу же стал сбивать. Кончилось это полным повторением предыдущего. Когда он спросил, чем отличается церковная свеча от обыкновенной, я не мог ответить. Да и в самом деле, зачем будущему юристу знать о видовых отличиях свечки?

— Что ж, по-вашему, все свечи на одно лицо? Ничем друг от друга не отличаются? А? И этого не знаете? — явно издеваясь, спросил он с иезуитской улыбочкой.

Ах, так?! Ты издеваться, улыбаться? Принимаю вызов!

— Нет, профессор, это я знаю.

— Нуте-с?

— Свечи бывают Крестовникова стеариновые для домашнего употребления, железнодорожные для вагонов и анузолевые для геморр…

— А-а??? — Мой профессор онемел от негодования, а я не стал ожидать конца этого шока, схватил зачетную книжку и бежал. Быть бы мне, вероятно, еще и сегодня на третьем курсе, если бы, на мое счастье, Алмазов (так звали профессора) не перевелся в другой университет.

В 1909 году я «перетащился» на четвертый, последний курс.

В то время группа одесских артистов и журналистов задумала открыть сатирический театр. Я считался способным любителем и остроумным парнем, и меня привлекли к участию в создании этого театра. Нарекли мы его «Бибабо» — так называется мягкая кукла-пересмешница.

Репертуар составлялся частью из пьес петербургского сатирического театра «Кривое зеркало», частью его писали мы сами. Конферировать поручили мне. А как это делается, никто из нас толком не знал.

Брат мой, учившийся в Германии, рассказывал мне про спектакль сатирического театра-кабаре в Мюнхене «Симплициссимус». В театре этом, когда зрители уже сидят на местах и свет в зале погашен, вдруг поднимается шумок, капельдинеры суетятся и в ложе около сцены появляется «серениссимус», «светлейший». Это сановный старичок в расшитом золотом мундире, весь в орденах. Он усаживается, и спектакль начинается. Серениссимус все время брюзжит, все критикует, отпускает смешные и фривольные замечания об артистах и пьесах, вплетает политические остроты и становится центром спектакля. Мне это понравилось.

А тут еще побывавшие в Москве рассказывали про то, как там в «Летучей мыши» Балиев разговаривает с публикой. И это мне понравилось.

На наших, как сказали бы теперь, «творческих собраниях» мы сообща выдумывали, как связывать номера программы. Я все это записывал. Потом стали говорить мне: «Ну, вы тут сами придумайте». А затем и вовсе перестали обсуждать связки, и я целыми днями только и думал о том, что и как я буду говорить между пьесами и выступлениями.

И вот день открытия театра «Бибабо». Зал Благородного собрания. Публика: доктора, юристы, архитекторы и актеры, актеры…

Я написал для своего первого выхода вступительное слово о юморе и сатире, но так как выучить его не хватило времени, а суфлера у нас не было, я решил читать по бумажке.

Дали третий звонок. Помощник режиссера, тоже малоопытный любитель, выключил свет в зале и на сцене и сказал мне: «Идите, Алеша!» И я вышел на просцениум. За мною — занавес, а передо мною — ничего… Полный мрак… Я никого не вижу, и меня никто не видит… И к тому же левая нога моя живет своей отдельной жизнью: она отбивает чечетку, и я не могу справиться с ней. Приоткрываю занавес, чтобы поймать свет сзади, но и на сцене абсолютная темнота — перестарался помощник.

Губительная пауза… Но вот в темноте кто-то бросает мне реплику, я отвечаю, зал смеется. Еще реплика — еще ответ, зал аплодирует и… моя жизнь определилась: я — конферансье-экспромтист.

В этом же сезоне я и играл, и писал репертуар, и даже понемножку режиссировал.

Вторую программу после моих вступительных слов открывал Митрофан Иванович Днепров. Служил он в городском оперном театре, где шли и классические оперетты. Молодой, элегантный, талантливый, веселый на сцене, легкий танцор и, главное, первоклассный певец, обладатель мужественного и вместе с тем лирического баритона чудесного тембра, он имел огромный успех у публики. А когда в городе узнали, что он в театр попал прямо из монастыря, где был послушником, интерес к артисту еще больше возрос: как, из кельи да в оперетту?

Я написал для него слова на музыку пролога из оперы «Паяцы». Те места в тексте, где говорится о смехе и которые каждый театрал знает, я сохранил, например: «Ведь зритель платит, смеяться хочет он»; но Митрофан Иванович не утверждал, а спрашивал у сидящих в зале: «Ведь зритель платит? Смеяться хочет он?» И постоянно из зала отвечали: «А как же? Конечно, хотим!»

Затем шла пьеска «Жак Нуар и Анри Заверни» из репертуара «Кривого зеркала» — пародия на сентиментальную, душещипательную французскую мелодраму, которая тогда была частой гостьей на русской сцене.