– Совершенно верно, – абсолютно серьёзно подтвердил Гилберт. – Что уж тут говорить о писать.

Чиркнув молнией, он снова проверил, в рюкзаке ли лежит компьютер. Каждый по-разному боролся с тревожностью. Бруклин дёргала ногой или грызла ногти – Гилберт проверял, не потерял ли он ноутбук. Компьютер был его святая святых; единственный раз, когда Бруклин видела его потерявшим душевное равновесие, был тогда, когда жёсткий диск отказался воспроизводить сохранённый накануне страшно ценный файл.

– Надеюсь, ты посвятишь свой роман мне, – хмыкнула Бруклин, собираясь на сиденье. Машина затормозила перед первыми воротами, и она с радостью увидела за забором знакомые пальмы. – «Для Бруклин, которая все пять лет только и делала, что отвлекала меня от нетленки и таскала по ночным клубам».

– Ты дошутишься, я реально так сделаю. «Для Бруклин, которая считает прожитым дня любой день, когда она не посчитает себя виноватой во всём на свете».

– Ну а что, скажешь, ты не жалуешься, что всё время отвлекаешься на что угодно, кроме своего романа?

– Поверь мне, я занимался этим задолго до нашего знакомства.

Посмеявшись, они опустили окна в машине, чтобы окончательно почувствовать, что приехали.

На их языке – а у них давно уже был свой язык, шифрующий личные шутки – их обиталище называлось "бункер". Весь мир должен был пребывать в уверенности, что они приобретают любовное гнездышко. На деле за высоким охраняемым забором расположилось целое мини-поселение, где они, их гости и ограниченный ряд доверенных лиц могли прекрасно существовать бок о бок и при этом порой неделями не видеть друг друга.

Когда у Гилберта было хорошее настроение, он заявлял, что купит себе детский паровозик, проложит по их территории рельсы и будет приезжать к ней в гости по железной дороге, соединяя остановку "Мост Бруклин" с остановкой "Лондонский Тауэр". Шутка возникла неспроста: фамилия Гилберта была Тауэр и сразу указывала, что такой джентльмен мог быть родом только из Лондона. Полное имя Бруклин же могло указывать только на то, что её родители считали выбор имени дочери крайне удачной шуткой.

– Госпожа Бридж, добро пожаловать в родовое поместье, – пошутил Гилберт, преодолевая огромный зевок. Бруклин каждый раз боялась, что он проглотит свой кулак, так широко он умел зевать, когда ему не хватало сна – а сна ему всегда не хватало. Когда они въехали в ворота, напряжение слегка спало. Марш-броски по городу и аэропорту давались нелегко, тем более сейчас, когда после фестиваля и самолета хотелось скорее снять наконец все маски и разрешить себе быть собой. – В это прекрасное весеннее утро позвольте проводить вас по парадной лестнице в изысканную гостиную с гобеленами.

– Благодарю, Бэрримор, – шмыгнула носом Бруклин, застегивая расстегнувшийся карман его куртки. У него в карманах всегда была куча страшно важных бумажек, смятых в один беспорядочный ком; потеря какого-нибудь клочка была равносильна апокалипсису. – Мы славно поработали.

– Точно, теперь можно и… отдыхать, – он на секунду задумался и сосредоточенно поморгал, и его рука инстинктивно легла на рюкзак, где был компьютер. Всегда, когда между съёмками и работой намечался пробел, Гилберт весь отдавался своему компьютеру. Она собиралась отдыхать и всячески себя тешить; он будет работать каждый день их короткой передышки. – У меня такое впечатление, что этих недель я ждал бесконечно долго.

– Ты хотя бы спи иногда, а то потом снова будешь страдать от нон-стопа. Не хочу больше видеть, как ты валишься с ног на каких-нибудь ночных съёмках.

– Хорошо, мамочка, больше не увидишь. Я и сниматься-то больше не буду с тобой, не забывай. Лавочка прикрыта.

Это было правдой – после стольких лет постоянной работы вместе странно было сознавать, что скоро рабочие обязательства вовсе не будут их связывать.

Целоваться на прощание им было не нужно – вокруг никого не было, кроме проверенного годами водителя. Снова зевая, Гилберт коротко и легко пожал Бруклин руку.

Зевота у него была ужасно заразительная.

– Хочешь, приходи к нам на ужин сегодня? Тебе полезно будет прогуляться. Хоть поешь нормально. И проветришь свой литературный мозг.

Раздумывая, Гилберт смешно вытянул губы трубочкой.

– До тебя далеко идти, – пошутил он капризно.

– Через пару часов приедет Бобби, так что я все равно тебя вызову. Он же наверняка соскучился по тебе гораздо больше, чем по мне.

– Да, это аргумент. Ты-то мне на фиг не нужна, а его я увижу с удовольствием, – кивнул Гилберт с улыбкой, открывая дверцу машины. – Ладно, валяй, вызывай меня вечером. Хотя постой, самое главное: а что у вас будет на ужин?

– Овсянка, сэр, – она легонько пнула его ногой, пока он вылезал – как всегда, неуклюже.

Они стояли у подъезда к его дому; её дом был ещё глубже, дальше от шоссе.

На их большой территории дома были небольшими, и Бруклин это нравилось. После детства, проведенного в материнском особняке с стеклянными залами для приёмов и двумя биллиардными в подвале, поймать чувство уюта в небольших комнатах было гораздо проще. Бруклин получала наслаждение от того, что всё здесь куплено на её деньги и может быть именно так, как она хочет. Только когда она стала жить самостоятельно, ей стало понятно, как бывает, когда никуда не хочется уходить из дома. Радоваться возвращению домой она тоже впервые начала только здесь – и с каждым разом заново наслаждалась этой радостью.