А потом у него случилась любовь; беззаботная молодость кончилась вместе с нею.

Всё случилось в театре, как-то весной, когда все вокруг говорили о любви, а Гилберт кормил своего научного руководителя байками о том, почему он так и не начал курсовую работу, и в очередной раз убежал гладить костюмы вместо лекции.

В тот день главному режиссёру, невысокому лысеющему дяденьке с проницательным взглядом и властным, как у всех режиссёров, голосом, окончательно надоело мириться с тем, что его основной актёр, исполняющий все роли главных героев, пропускает половину репетиций, сказываясь на мифические болезни.

– Хватит! – в бешенстве кричал он, стуча кулаками на пришедших, хотя и изрядно опоздавших актеров. – Мне не нужны люди, которые вечно ставят меня после всех остальных дел! Либо вы относитесь к делу серьёзно, либо вместо вас будут играть другие; незаменимых нет! И передайте красавчику, что может отправляться со своим похмельем прямо в задницу; я найду ему замену, потому что могу сделать актёра даже из кочерги! Кто вот там копошится за сценой, когда я разговариваю? Кто двигает там стулья с таким диким шумом; Гилберт? Иди сюда, Гилберт, теперь роль Ромео будешь играть ты.

Хихикая, Гилберт вразвалочку вышел на авансцену. Он ни секунды не сомневался, что всего лишь стал оружием в очередной душеспасительной проповеди главрежа. Внешне суровый, тот искренне болел душой за дело и за каждого из своих актёров, видел их всех насквозь и каждому пытался привить что-то, чего ему не хватало; да и приступы воспитательного настроения случались с ним нередко. С трудом поймав сценарий, который в сердцах швырнули ему прямо в руки, Гилберт произвольно открыл его на какой-то странице и, дурачась, начал изображать из себя Ромео. А потом поднял глаза на Джульетту, и дурачества кончились.

Взгляд его Джульетты пригвоздил его к полу. И хотя она, чуть старше него, на четырнадцатилетнюю юную Джульетту не тянула никак, Гилберт сразу почувствовал, насколько безнадежно сам не подходит на роль гибкого и грациозного Ромео. Заросший трёхдневной щетиной, громоздкий с недосыпу, пропахший маслом из школьной столовой, в которой с утра по старой памяти подменял приболевшего приятеля, он ощутил себя таким нелепым по сравнению с ней.

Он знал её. Она была примой и главной звездой их театральной студии. Все роли принцесс, красавиц, главных героинь всегда по умолчанию доставались ей – она была живым воплощением того идеала, о котором пишут стихи и слагают пьесы. Прекрасно сознавая свою красоту, она снималась в рекламных роликах и участвовала в показах мод; в их театре она появлялась только тогда, когда не была занята в других проектах, и всегда подчеркивала свою занятость. Иногда девочки в гримёрных радостно шептались, узнав, что у главной примы нарисовалась новая реклама – это значило, что ведущая роль могла достаться кому-то из них. Но Гилберт ещё не играл с нею в спектаклях и узнал её не поэтому. Он сталкивался с нею на своём факультете, и они даже совпали как-то на нескольких курсах. Он видел в толпе студентов её идеальный силуэт, её роскошные волосы, спадавшие на горделиво расправленную спину, пару раз следил за её походкой, гипнотизирующей всех мужчин вокруг.

– О! А я тебя знаю! – возвестил он весело, протягивая руку, свободную от сценария. – Видел на лекциях. А что ты так смотришь строго?

– Не мог бы ты перестать вести себя, как ребёнок, – холодно отчеканила красавица, сдержанно отвечая на рукопожатие. – Оливия. Оливия Маркес.

– Вау, класс – Маркес, как Габриэль Гарсия?

– Оливия Маркес, – подчёркнуто медленно и без улыбки повторила она.

Больше он с нею не шутил.

Репетиция была долгой – Гилберт не рассчитывал на неё, так что даже пришлось позвонить на работу, предупредить, что задерживается. Режиссёр долго «сыгрывал» их, устраивая читку то одной, то другой сцены. С Оливией он прорабатывал каждую фразу, с Гилбертом – каждую третью, что только убедило его в том, что роль ему досталась только на время поиска основного актёра. Холодность партнёрши удивляла его. Они читали, и он то и дело украдкой разглядывал в пыльном свете прожекторов её профиль. Холодность казалась ему чрезмерной, наигранной. Его ело любопытство, из-за чего она старается произвести на всех такое отталкивающее впечатление. Играть с нею было интересно; Гилберт чувствовал, как почти без усилий может увести её за собой, и она легко поддавалась его манере. И это опять было странно – то, что с такой уверенной холодностью она была так ведома.

– Я жду вас завтра, ровно в восемь, – строго сказал режиссёр, и Гилберт принялся торопливо думать, как ему разрулить расписание ради этих временных репетиций. Оливия холодно кивнула им на прощанье, сердито стуча каблуками по пути к гримуборной.

Бывает, что ещё не заболев, иногда чувствуешь приближение болезни; угадываешь её близость и с тяжестью понимаешь, что болезни не избежать. Так и произошло с ним в тот вечер – как изматывающее недомогание, он предчувствовал свою любовь, ещё не обретшую чёткой формы. Стремясь успеть-таки хоть на одну из работ, Гилберт быстро шёл по коридору, когда заметил, что один из шнурков опять развязался. Оливия ждала кого-то на диванчике в холле, и он, наклонившись, совершенно случайно повернулся и, так и сидя на корточках, заметил её глаза.

Она склонялась над мобильным, низко опустив голову; волосы падали ей на лицо. Вся посадка её говорила о какой-то глубокой печали, и глаза – те прозрачные голубые глаза, которые только что впивались в собеседника холодом – сейчас смотрели так грустно, как будто оттаяли за эти несколько минут.

И Гилберт почувствовал, что болезнь близко; что он уже заразился, и избежать её уже не сможет.

Но он и не хотел избегать. На следующий день, неожиданно для себя, он бежал на репетицию, как школьник. Смотреть на Оливию и пытаться снова увидеть, как в её голубых глазах тает лёд, стало его главным стремлением и почти зависимостью. Репетиции шли каждый день, и когда начались первые прогоны на сцене, Гилберт уже знал, что влюблён навсегда.

Завоевать её стоило ему почти физического труда; никогда ещё он не чувствовал себя таким измотанным, как после их первых разговоров и репетиций. Оливия была строга и ни разу не изменила своей холодности, но он не позволял себе сдаться и ухаживал за ней с решимостью, как будто бросался в бой. Когда она впервые согласилась пойти с ним на свидание, Гилберт чувствовал себя полководцем, выигравшим решающую битву; когда они впервые стали близки, он чувствовал себя Творцом, создавшим новый мир.