Однажды, когда я уже был пионером, на собрании в классе всем дали задание переубедить верующих, если такие есть дома, что Бога нет; придя домой, я сказал: «Тиховна, ты ходишь в церковь и молишься Богу, а ведь Бога никакого нет»; она ответила, что Бог есть, только мы его не видим, а он нас видит; спорили, спорили, но аргументов, чтобы переубедить её, у меня не было; расстроенный, я сел за домашние задания; к счастью, учительница к этому вопросу больше не возвращалась; Тихоновна рассказывала о посещении церкви по праздникам, например, о том, как во время крещения в прорубь на Алее опускалось много демобилизованных военных, имевших боевые награды; они же присутствовали и на молебнах – после войны это делать некоторое время власти разрешали; приносила Тихоновна святую воду в бутылке, угощала меня и Олю, рассказывала, что эта вода целый год не портится; очень хорошо она готовила кутью, а куличи на пасху пекла вместе с мамой, умеющей прекрасно это делать ещё с юности; я просил няню взять когда-нибудь меня в церковь, даже обещал снять при этом пионерский галстук, но мама, член партии, запретила Тихоновне даже думать об этом, хотя сама была крещёная и имела церковную метрику.

Уже с четвёртого класса Тихоновна стала брать меня с собой в поездки на огород, который находился в 10км от города; там, начиная с 1946 года, завод, выкупив у колхоза несколько гектаров земли, нарезал всем желающим огороды стандартного размеры; добираться приходилось пригородным поездом, который ходил до пятисотого разъезда, поэтому заводчане называли поезд «500-весёлый»; поскольку летняя 40-градусная жара может уничтожить урожай, заводские огороды сделали поливными, рядом с ними проходил арык, на другой стороне которого простирались большие колхозные плантации сахарной свеклы; как-то осенью, когда мне было уже 12 лет, я тайно от Тихоновны перебрался по затвору шлюза, регулирующему подачу воды, через довольно широкий арык и похитил несколько штук колхозной свеклы; Тихоновна поругала меня, ведь у нас была своя, а дома впервые мы пробовали новое угощение: Тихоновна запекала свеклу в духовке, а когда вынимала противень, на свекле была заметна испарина в виде сладких шариков; затем очистила, нарезала пластинки, выложила их на тарелку и подала к столу; это было чудное сладкое лакомство и всем оно очень понравилось; правда, позже, вспоминая, как я когда-то стащил с колхозного огорода свеклу, мама язвительно заметила, что ворованное всегда лучше своего; на нашем огороде был хороший урожай тыквы, и Тихоновна умела готовить очень вкусную тыквенную кашу, что радовало маму, поскольку Оля ела плохо, а эту кашу уплетала за обе щёки; Тихоновна умела так запекать в духовке кусочки тыквы, что эта сладость была первым нашим пирожным; я не припомню за всю жизнь, чтобы кто-то готовил эти блюда лучше Тихоновны.

С поездками на огород связаны несколько историй; летом мы пололи сорняки и я неосторожно порезал острой тяпкой босую ногу, но не больно, продолжал работать; когда ехали обратно поездом, нога стала побаливать, появилась краснота в щиколотке; дома ноги вымыли и осмотрели порез, мама сразу заметила, что краснота появилась уже выше щиколотки; срочно приложили к ранке ихтиоловую мазь и перевязали ногу; наутро пришёл доктор, посмотрел ранку, убедился, что краснота уменьшилась, подтвердил правильность применения мази и сказал, что были случаи, когда зараженная кровь доходит до сердца и человек умирает; может было сказано специально для меня, не знаю, ведь все взрослые, когда были детьми, засыпали ранки землёй, песком, залепляли сорванным листочком травы или дерева; но после рассказа доктора я старался в подобных случаях прикладывать к ранке лист подорожника, а дома обрабатывать йодом или зелёнкой.

На всю жизнь я запомнил одну поездку; в товарный вагон пригородного поезда набился народ в основном женщины; среди них было много вдов, мужья которых не вернулись с войны; поезд тронулся, и через некоторое время женщины запели «Тонкую рябину», вспоминая своих погибших мужей; сначала пели тихо, но постепенно стали петь довольно громко и с большим надрывом:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына?

А через дорогу

За рекой широкой

Так же одиноко

Дуб стоит высокий.

Как бы мне, рябине

К дубу перебраться?

Я б тогда не стала

Гнуться и качаться.

Тонкими ветвями

Я б к нему прижалась

И с его листами

День и ночь шепталась.

Я видел обильные слёзы на глазах женщин и Тихоновны, они пели, всхлипывая, кашляли и плакали, вспоминая своё горе, своих родных; всё завершилось общим рыданием, в том числе и Тихоновны; на меня это настолько сильно подействовало, что я тоже заплакал, а работая весь день на огороде, в голове звучала эта жалобная песня; да и позже, когда слышал по радио или по ТВ эту песню, подкатывался комок к горлу, вспоминал, едва сдерживая слёзы, эту безрадостную поездку.

В нашем сарае был большой погреб, в котором находились бочки с соленьями: капустой, огурцами и помидорами; там хранились также зимние запасы картошки, моркови, свеклы и т.п. Стратегический запас картошки для будущего лета находился у всех в глубоких (ниже 3-х метрового уровня промерзания грунта) ямах, специально выкопанных в сентябре и расположенных перед сараями; после закладки картошки яма засыпалась, а в мае следующего года её раскапывали, хорошо сохранившуюся картошку переносили в погреб, питались ею до следующего урожая.

Если вспоминать огород, то стоит отметить, что алтайские чернозёмы очень плодородны и урожаи на поливных огородах были отменными; выращивали абсолютно всё, и, прежде всего, основной продукт – картошку; вызревали хорошо небольшие сладкие дыни, а вот арбузы были маленькими и не сладкими; выручала близость Казахстана, откуда заводские снабженцы привозили прекрасные арбузы, их покупали и десятками «закатывали» под кровать; лакомились арбузами почто до самых ноябрьских праздников; но особенную ценность представляли собой большие и красивые очень вкусные алма-атинские яблоки (Алма-Ата «Отец яблок»); их заготавливали мешками, пересыпали отрубями и сохраняли вплоть до нового года; сентябрь всегда – это сбор урожая и заготовка на зиму; на огородах урожаи были настолько богатыми, что привезти всё домой за один раз было проблемой, но её решали. Как? Люди на огороде всё предварительно собирали, затаривали в мешки и ждали; с завода выезжал трактор, который тащил к огородам широкий и очень длинный железный лист; несколько семей укладывали свой урожай и его увозил в посёлок трактор; взрослые шли рядом и подбирали овощи, если они падали с листа; дети поджидали дома, а когда трактор останавливался у подъезда, лист быстро разгружали, с привлечением всех жителей дома, а трактор переезжал к другому дому; мы всей семьёй заносили урожай в квартиру, к вечеру все комнаты и коридор были заполнены огородной продукцией, и я помню этот приятный запах до сих пор; несколько дней всё приводили в порядок, дети с удовольствием принимали в этом участие, особенно нравилось выбивать из подсолнухов семечки; подходило время солить капусту, огурцы и помидоры, для этого в подвале сарая были подготовлены большие бочки; дома вечером шинковали капусту, сладкие кочаны (середина вилка) все были моими, очень любил их; Тихоновна просила меня сходить в Забоку и принести листьев смородины для засолки; ещё раньше не все из нас видели Забоку собственными глазами, но все знали и говорили о ней – по-мальчишески таинственно; она стала такой же неотъемлемой частью нашей жизни и окружения, как сама земля наша, как то, что вокруг нас ежедневно; но только Забока была для нас ближе, живее – вот такое чувство, ощущение вызвала в нас Забока, которая находилась на краю плоской пойменной равнины; даже иным из нас – пусть мы были детьми, но были ведь из грамотных, городских семей – Забока говорила нам о какой-то, возможно, страшной тайне… Конечно, мы были детьми, но ведь отцы наши читали книги и были – по крайней мере, им полагалось быть – людьми, чуждыми суеверий и неразумного страха; я каждую осень ходил за листьями, но дело было не простое; представьте себе: конец сентября, я один после уроков часов в пять иду через мост в густой и высокий кустарник, расположенный в полукилометре от реки; захожу в кусты и начинаю искать места, где растёт смородина; полная тишина, никого вокруг, над головой из-за деревьев неба не видно, полумрак, первый раз было немного страшновато; набираю полные сумки листьев и, не задерживаясь, выбираюсь к открытому месту, перевожу дух и шагаю к мосту; дома с гордостью высыпаю поклажу на стол в кухне, Тихоновна меня хвалит, наливает работнику большую кружку молока, и я довольный выпиваю его с вкусным калачом.

В моей и Олиной жизни Тихоновна сыграла значительную роль, мы постоянно, став взрослыми, имеющими уже своих детей, помнили об этом, рассказывали о ней, ставили в пример её душевность и другие качества; наблюдая ежедневно за жизнью нашей семьи, Тихоновна всё видела, своим крестьянским умом понимала и действовала всегда мудро; с родителями были у неё, в основном, деловые отношения; Витя был уже взрослым, общался с ней только когда питался; маленькая Оля в Тихоновне души не чаяла, очень любила, ходила хвостом за ней, всегда была рада в чём-то помогать; Тихоновна прекрасно знала о всех симпатиях: первенец Витя был любимцем матери, она прощала ему все грехи, гордилась им; Оля была папиной любимицей, он её баловал и не стеснялся этого; Тихоновна всегда жалела меня – и когда получал двойки или когда шкодил, прощала мои шалости и скрывала от строгой матери; я в свою очередь всегда старался выполнять её просьбы, даже когда надо было пожертвовать игрой с ребятами; часто просил её дать мне какую-нибудь работу на кухне. В нашей семье всегда была кошка; сначала Мурка, она хорошо ловила мышей, рожала по четыре и даже по пять котят; Тихоновна втайне топила их в ведре, как простая русская крестьянка она умела делать всё; другие семьи, а кошки были почти у всех, приглашали её топить котят, она никому не отказывала; звали её обмывать и покойников, ей, православной верующей, это было привычно; последний раз, когда Мурка окотилась, мы оставили себе светлого пушистого котёнка и назвали его Пушок; кстати, Тихоновна единственная в нашем доме умела распознавать пол новорождённых котят и их приносили для проверки к ней; со временем Пушок вырос в огромного сибирского кота с такой мощной шерстью, что в ней можно было прятать наши пальцы; Оля его очень любила, ложилась с ним спать, мама выбрасывала его из её постели, но каждое утро кота можно было видеть спящего у Оли в ногах; во время еды она, как ей казалось незаметно, бросала ему под стол угощение, за что получала от матери подзатыльники; Пушок быстро изничтожил всех мышей, но как все коты он был порядочным воришкой, хотя Тихоновна была всегда начеку; однажды у Пушка случился перебор: мама принесла с базара большой кусок мяса, оставила его в сумке на кухне и пошла в комнату переодеться, а когда вернулась, сумки уже не было, под кроватью Тихоновны Пушок ел мясо; разразился дикий скандал, мясо стоило дорого, ели его один-два раза в неделю, а мясных изделий (колбас, сосисок и пр.) после войны ещё долго не было в магазинах; разгневанная мама стала гонять кота шваброй по всей квартире и чуть вообще не выгнала из дома, но мы все заступились за Пушка.