— Основной принцип планирования не мешать, а помогать новаторам производства, — отрезала Таня и вышла.

Вечером Таня поделилась своими заботами с Василием.

— Ну не бюрократ ли? — заключила она, передав свой разговор с начальником планового отдела.

— Кто ж его знает, — улыбнулся Василий, — может, и бюрократ. Только он прав.

Таня едва поверила своим ушам.

— Прав? Ну, Вася, не ожидала я от тебя этого. Значит, всем коллективом трудились, добивались, а теперь насмарку. На попятный. А он прав… — у нее даже голос перехватило от негодования. — Да ты знаешь, какие замечательные результаты достигнуты на веселом конвейере! Мало того, что ни одна пара из красных люлек не остается необработанной — а это полтораста дополнительных пар в смену, — с основной ленты снимаем больше, чем до этого. А качество как поднялось! В цехе стало законом давать на стахановском конвейере только первосортную продукцию, и зарабатывать каждый рабочий стал больше. И все это поломать! Нет, Вася, видать, много заседать не к добру. За резолюциями-то живое дело проглядеть можно.

Василий с нескрываемым удовольствием смотрел на возбужденную Таню.

— Правильно, Татьяна, молодец. Ну, все высказала? Теперь меня слушай. Прав он потому, что говоришь ты верно, но до конца не договариваешь. Просишь дополнительные фонды, а фонды дают под план. Не с того конца начинаешь. Надо просить, — Василий остановился и серьезно посмотрел на нахмуренную Таню, — надо просить, чтобы увеличили план заводу. Понятно? И не просить, а требовать. Если такое справедливое требование не удовлетворят, мы поможем. Тогда и наша резолюция, — прищурился Василий, — пригодится и помощь живому делу окажет. Поняла?

— Поняла.

— Это еще не все, — продолжал Василий. — Теперь надо нацелить коллектив так, чтобы выпускать дополнительную продукцию за счет внутренних резервов. Ты сегодняшнюю газету читала?

— Нет еще.

— Газеты надо читать, товарищ директор! Газета, как и резолюция, может живому делу помочь. Вот почитай насчет опыта московской работницы Елены Кораблевой. Соревнование за комплексную экономию материалов. Внимательно прочитай. Эта газета может заменить часть фондов, за которые ты сегодня воевала.

Не успела Таня дочитать статью, раздался стук, и в дверях показалась Саргылана с газетой в руках.

— К вам можно, Татьяна Петровна? Посмотрите, это Лена, моя подруга! Я у нее в бригаде работала. Я вам говорила, какая она замечательная!

Саргылана пришла не только с радостью, но и с обидой. С обидой на Федю. Только что они крепко поспорили.

— Я обязательно поеду в Москву, — сказала Саргылана, увидев газету с портретом Лены Кораблевой. — Это моя подруга. Она поможет мне перенять ее метод, и я смогу быстро вернуться назад. Чего ты насупился? Разве я неверно говорю?

Федя долго отмалчивался. И не сразу, а лишь по некоторым намекам Саргылана поняла, что его тревожит встреча с Колей.

На это уже обиделась Саргылана, и обиделась всерьез.

— Совсем напрасно я с ним мирилась, Татьяна Петровна, — сказала с сердцем Саргылана. — Теперь я о нем и думать не хочу.

— А ведь ты сердитая, Саргылана, — с трудом скрывая улыбку, заметила Таня. — Право, как это я раньше не замечала? А когда человек сердится, значит он не прав.

— Он прав? Да? — с возмущением воскликнула девушка.

— Он-то, конечно, не прав. Но и ты не права. «Думать о нем не хочу», — передразнила она Саргылану. — А может быть, все-таки подумать, как доказать его неправоту? Пусть ему будет стыдно.

— Докажешь ему!

— Можно доказать. Я посоветую как…

Василий чувствовал, что его присутствие стесняет Саргылану, поднялся и вышел в другую комнату.

— Надо в Москву послать Федю, — сказала Таня, когда Василий вышел.

— Поехать вместе? — спросила Саргылана, и глаза ее просияли.

— Нет, ты же сама сказала: «и думать о нем не хочу». Пусть едет один. А ты не спорь. Пусть едет. Докажи, что ты лучше о нем думаешь, чем он о тебе. Пусть ему будет стыдно.

Так и порешили.

Вместе с Федей в Москву отправили стахановку Надю Зеленцову. Саргылана порадовалась за нее — Надя была ее подруга — и в то же время и позавидовала ей.

Уж очень ей хотелось поехать в Москву вместе с Федей. Но что поделаешь! Не все же ей одной ездить…

На самом краю деревни, словно пробежав мимо остальных изб и задержавшись только у самого обрыва, стояла покосившаяся от старости хата. Вид у нее был нежилой: ни надворных построек, ни огорода на задворках, ни даже плетня вокруг. Хата стояла на берегу неширокой, впадающей в Лену речки Тавлинки одиноко, как голыш на ровной дороге.

Зимой жил в ней старик Захар Шепелев, бакенщик с Медвежьего острова, вдвоем с внуком, тринадцатилетним Егоркой. Летом жили они на острове, в сторожке, и хата пустовала.