— Выходит, тут собрались все оппортунисты…

— Не все, — уже серьезно возразил Миша Сущинский. — Вот посмотрите, Михаил Степанович, какая листовочка ходит по рукам.

— Это не листовка, а целая диссертация, — пошутил Михаил, беря из рук Сущинского сложенный вдвое полный лист плотной линованной бумаги, исписанный весь, до последней строки последней страницы.

Михаил быстро пробежал листовку — писано было густыми фиолетовыми чернилами, крупным, почти каллиграфическим почерком и читалось, как по-печатному.

Авторы листовки резко протестовали против университетских «распорядков, вызывающих чувство негодования». Они предупреждали всех студентов, что завтрашний день станет не «праздником науки», каким его силятся представить начальствующие лица, а лицемерным и циничным фарсом. «Будут говориться речи, петься гимны и кантаты». Будут «рассыпаться в благодарностях» перед начальством, «начиная с главного «покровителя» просвещения и кончая субинспектором». Станут доказывать, что кругом «тишь да гладь да божья благодать».

И авторы листовки задавали вопрос: «Но так ли гладко все на самом деле, господа? Так ли живется студентам?..»

И, подводя итог всему сказанному, называли завтрашнее официальное сборище «всероссийской вакханалией торжествующего произвола».

— А вы знаете, друзья мои, — сказал Михаил Сущинскому и Белецкому, — это очень хорошо, что появилась такая смелая и честная прокламация, и просто отлично, если ее написали сами студенты.

— Конечно, сами! — в один голос воскликнули Миша и Коля.

А Коля Белецкий тут же добавил:

— Скорее всего, они будут сегодня здесь, и мы постараемся их вам показать.

За главным столом появился высокий худощавый человек средних лет, с узкой, аккуратно подстриженной бородой.

— Тимирязев, знаменитый профессор Московского университета, — сказал Коля Белецкий. — Наверно, прямо с поезда. Видимо, его только и ждали.

И едва Тимирязев уселся в центре главного стола, поднялся студент университета Василий Талалаев, объявил студенческую сходку открытой и произнес вступительную речь.

К великому удивлению Михаила, об университетском юбилее студент Талалаев сказал всего несколько слов и то явно лишь для отвода глаз, а затем перевел речь на стачку рабочих Воронинской мануфактуры и сообщил о преследованиях, которым подвергаются забастовщики.

В результате полицейского произвола двадцать семь семейств рабочих выселены из Петербурга; выселены в такие места, где должны умереть с голоду за неимением работы по специальности.

В заключение своей речи Талалаев призвал всех присутствующих к пожертвованиям в пользу пострадавших рабочих, так как, сказал он, «студенты нравственно обязаны прийти на помощь пострадавшим».

Сразу меж столов пошли с подписными листами. И не было человека среди собравшихся в огромном зале, который остался бы безучастен.

— Вот это дело! — обрадовался Михаил. А помолчав немного, добавил: — Как жестоко ошиблась Катя, отнесясь к этому собранию, как к пустой говорильне…

И к речам всех следующих ораторов прислушивался с удвоенным вниманием.

Эта студенческая сходка надолго запомнилась Михаилу. И не просто запомнилась, а укрепила его в мысли, что во всенародной революционной борьбе рабочий класс — всему голова, что именно борьба рабочего класса станет ядром всенародной борьбы.

Студенческая сходка, которая открылась речью в защиту прав рабочего класса и продолжалась сбором средств для бастующих рабочих, была еще одним убедительным доказательством правильности этой мысли.

Катя добилась своего. Олтаржевский не в силах был противостоять ее напору, И сам провел ее в покои Аничкова дворца.

Но перед тем, как капитулировать, Олтаржевский долго сопротивлялся. И все время бросал умоляющие взоры на Михаила, но тот не принимал участия в их споре, зная, что своим вмешательством только подольет масла в огонь.

Он сидел за столом и писал статью о только что подавленной стачке на ткацкой мануфактуре Воронина. Статья предназначалась для первого номера нелегального «Рабочего сборника», который решено было выпускать силами «Группы народовольцев» несколько раз в год.

А Катя ожесточенно спорила с Олтаржевским.

— Отстраняя меня от участия в великом деле, ты полагаешь себя правым? — наступала она. — Чего доброго, мнишь себя рыцарем, спасающим даму от грозной опасности? Никакой ты не рыцарь! Ты тупой немецкий бюргер, типичный филистер, предоставляющий женщине довольствоваться проклятыми тремя «К» — Kirche, Kinder, Kuche [1] .